Сцена из кино: у меня на шее петля, сейчас будут вешать. Я сижу на лошади. Веревка привязана к толстому суку. Поодаль верхом мой отец, ждет со стволом в руке.
Я знаю, что за мою голову назначили награду и довольно давно, и мы с отцом придумали план: он сдает меня, забирает деньги, а когда меня станут вешать, пулей перебивает веревку. После этого я как-то убегу, и мы все повторим еще и еще в разных городах по всей округе.
Я все сижу с веревкой на шее, в шикарном ковбойском облачении. Шериф, или полицейский, или кто он там, читает мне смертный приговор, и все эти заскорузлые фермеры-табакожуи громко радуются, потому как знают: мне сейчас конец.
— Последнее слово? — спрашивают они меня, но я только смеюсь в ответ.
Потом, еще смеясь, говорю:
— Счастливо. — И, язвительно: — С богом.
Выстрел должен раздаться в следующий миг.
Но нет.
Я нервничаю.
Я дергаюсь.
Озираюсь, вижу его.
Лошадь шлепают, она рвет с места, и через миг я вишу в петле и умираю от удушья.
Руки у меня связаны спереди, я тянусь связанными руками ослабить веревку на горле. Бесполезно. Отчаянно хватаю воздух, хрипя:
— Ну! Ну!
И наконец.
Выстрел.
Все по-прежнему.
— Задыхаюсь! — шиплю я, но отец уже скачет к толпе. Стреляет еще — на этот раз веревка лопается, и я падаю.
Шлепаюсь оземь.
Глотаю воздух.
Дышу.
Красота.
Вокруг свистят пули.
Я протягиваю руки отцу, он на скаку закидывает меня на лошадь.
Общий план (на камере).
Смена кадра.
Кругом все тихо, отец сжимает в кулаке с дюжину сотенных бумажек. Одну дает мне.
— Одну!
— Все верно.
— Послушай, — говорю я, — я думаю, мне хоть как полагается больше — в конце концов, это я болтался там в петле.
Отец улыбается и отшвыривает жеваный окурок сигары.
Отвечает:
— Ага, зато я отстреливаю веревку.
Я стою посреди пустыни и только сейчас чувствую, как болит спина после падения.
Отец уехал, я один, целую банкноту и говорю:
— Чтоб тебя, приятель.
И куда-то бреду, жду следующего раза и надеюсь, что до него доживу.
3
Я и забыл, что они там.
Вспомнил, что они там, только когда на следующее утро лежал в кровати с дикой болью в спине от вчерашнего рытья канав. Не знаю, почему вспомнил. Просто вспомнил, и все. Картинки. Фотки.
Спрятанные под кроватью.
«Картинки», — сказал я себе и, не задумываясь ни на миг, слез с кровати в темноте, хотя уже понемногу светлело, и достал картинки. Фотки всех женщин, что были в каталоге купальников, который нам прислали по почте на Рождество. Я его тогда прибрал.
Улегшись снова, я рассматривал всех этих девиц, с выгнутыми спинами, улыбками, волосами, губами, бедрами, ногами и всем прочим.
Я видел там зубную сестру — ну, не по правде, конечно. Представил ее там. Она бы туда подошла.
— Господи боже, — прошептал я, долистав до одной. Я глядел на нее, и мне было по-настоящему стыдно оттого, что… не знаю, отчего. Просто это показалось мне вдруг какой-то гадостью — проснувшись затемно, первым делом, пока весь дом еще спит, глазеть на фотки женщин. В рождественском каталоге, не где-то. Рождество было почти полгода назад. Но я все равно листал и смотрел. Руб на своей половине комнаты еще храпел без задних ног.
Вот смешно: такие картинки пацанов вроде меня должны вообще-то бодрить, но я от них только разозлился. Разозлился, что я такая тряпка: лежу и, как дебил слабоумный, пялюсь на женщин, которым меня плюнуть и растереть. Еще я задумался, всего на секунду, а с каким мыслями могла бы это все рассматривать моя ровесница. Наверное, разозлилась бы еще больше моего: мне-то ничего, кроме как потрогать этих женщин, и не хочется, а ей надо быть этими женщинами. Предполагается, что необходимо к такому стремиться. Вообще-то, немалый напряг.
Я откинулся на подушку. Безнадежен.
Безнадежен.
«Извращенец», как сказал Руб вчера у зубного.
— Ну да, извращенец, — вслух согласился я опять и подумал, что не хочу, став старше, быть как те озабоченные маньяки, которые заклеивают стены в гаражах голыми красотками из «Плейбоя». Я так не хотел. В ту минуту не хотел — и потому, вытащив каталог из-под подушки, разорвал пополам, потом еще раз и еще, понимая, что пожалею. Пожалею, когда в следующий раз захочу глянуть.