В воскресенье утром старые янычары сбросили с себя шаровары и башмаки, залезли в воду и принялись срезать камыш для рогож. Исак-чауш привел своих подопечных к сералю и приказал им снова носить воду из той же протоки, теми же ведрами. На этот раз вода нужна самому Сулейман-бею, ибо врачеватель велел ему два раза в неделю прогревать тело горячим паром, чтобы смягчить затвердевшую кожу.
К полднику Тамур и его брат прервали на время работу. Тамур направился к священной могиле, а татарчонок пошел дальше вдоль берега, по направлению к молдавской крепости. На повороте ивовая роща расступается, и в просвете видно, как вдали полощется по ветру знамя с головой зубра. Дозорные четко вырисовывались на фоне неба. Из бойниц высовывались жерла больших пушек. За крепостью смутно виднелось море, такое же серое, как и пасмурное небо.
Татарчонок застыл, пристально глядя в ту сторону. Он стоял так неподвижно, что цапля, взмахивая белоснежными крылами, стала спускаться на ветви тополя в двух шагах от него. Но, не успев опуститься, птица с испуганным криком взмыла и, сделав поворот, полетела над водой. Немой не шелохнулся, стоял, словно коричневый пень. Цапля испугалась не его, а других пришельцев.
Таясь за дуплистыми и кривыми стволами деревьев, вдоль берега осторожно двигались второй конюший Симион и купец Дэмиан. Первым шел купец. Он был без оружия; через левую руку было перекинуто полотнище синего сукна, в правой он держал прут, сорванный в лесу. Следом за ним крался Симион; в руке он сжимал копье, на поясе у него висела сабля.
Только зашевелились ветви, татарчонок ожил и проворно кинулся им навстречу. В десяти шагах от них он остановился.
— Батяня! Батяня! — крикнул он чуть слышным голосом. — Молю вас, не мешкайте. Самое подходящее время. Янычары в протоке. У них только кривые ножи, которыми режут камыш. Потом уж все будет труднее и опаснее.
Дэмиан остановился, дожидаясь Симиона.
— Кто этот турчонок? — удивился он.
— Как? Неужто не узнаешь? — невесело усмехнулся второй конюший. — Ведь из-за него мы все лишились разума.
— Это ты, Ионуц?
— Я, горемычный. Вижу, батяня Симион отрекается от меня.
— Не отрекаюсь, — отвечал Симион. — Только хочу понять, о каких опасностях ты говоришь: ибо только твоя жизнь под угрозой. А ее ты и сам ни в грош не ставишь. Пойди сюда, потом вернешься со всеми остальными.
Турчонок насторожился и отошел на несколько шагов.
— Нельзя, батяня, покуда не откроем гарем. Я надеялся на ваш приход. Слезно молю еще раз — пойдемте со мной. А не то мне остается одно: головой в омут.
— Ты слышишь, что говорит этот безумец? — гневно крикнул Симион. — Иди сюда, чтоб я знал, что ты вне опасности.
— Не пойду, батяня Симион, не пойду, родненький! — взмолился юноша и, повернувшись к нему, умоляюще сложил руки.
— Как же тогда нам прийти? Каким путем?
Турчонок опять кинулся вперед.
— Обойдите той стороной холма — выйдете прямо против гарема, — сказал он, сверкая глазами. — А я побегу уведомлю Ботезату и нагоню на них страху.
В предобеденный час тихого осеннего дня неведомо как, откуда и почему поднялась в Орманлы-гьол великая сумятица. Немало потрудились в сем ратном набеге, о коем с удивлением повествует польский летописец Бронислав Лещинский, христианские купцы, находившиеся в тот день в Килии. Рьяно подбадривая друг друга, они сгрудились вокруг путников, прибывших накануне, да еще попросили подмоги у хозяев двух кораблей, стоявших недалеко от крепостных стен. Матросы, услышав, что речь идет о похищенных христианах и сыновьях молдавского конюшего, которых вот-вот должны посадить на кол, недолго думая присоединились к ним.
Вооружившись кто крюками, кто топорами, они с шумом сошли на берег и окружили конюшего Маноле Черного, поглядывая с приязнью и удивлением на отца Никодима, который благодаря клобуку был выше всех, а благодаря бороде — самым грозным. Всполошились тут же и воины пыркэлаба. Да и сам пыркэлаб Гоян заколебался, даже распорядился, чтоб ему принесли тяжелую саблю. Лишь в последнюю минуту он успокоился и поднялся на стены крепости, желая хотя бы издали последить за ходом событий.
Сулейман-бей еще наслаждался горячим паром, как вдруг остров заходил ходуном и грозный шум раздался в трехстах шагах. Татарин Тамур, несший воду, уронил коромысло, и ведра со звоном покатились в разные стороны. То же мигом сделал немой, следовавший за ним. Оба кинулись к сералю и с криком принялись стучать в двери.