— Неизвестно, государь, можно ли заставить его говорить. Схимники порой бывают злы и строптивы. Хотел бы я порасспросить его кое о чем, чтобы читать мне мысли всех твоих сановников и бояр, и малых и великих.
— Вижу, ты оказался прав, святой отец Амфилохие. Что до меня, то всех, кто стоит рядом со мной и кто ест мой хлеб либо удостоен моей милости, я считал людьми верными и бесхитростными. Я открыл им свою душу, пригрел у сердца. А из них иные продали меня, как Иуда продал Христа.
— Я рад, государь, что в нужный час ты явил свой праведный гнев. Ты сам говорил, что смерду ложь всегда надо прощать. За воровство его наказать можно, но жизнь ему оставляют. Но если боярин, который сподобился всех радостей жизни, повинен в несправедливости, лукавстве и лжи, то карать его надо только мечом. Слушая тогда схимника, я понял, что повелителей народов ждет столь же суровое наказание, если они властвуют неправедно и не хранят чистоты душевной. Только суд над ними творит вседержитель, и меч его куда страшнее. Ты, государь, устанавливаешь на нашей земле законы во имя Христовой веры и потому не можешь позволить себе мягкосердия. Как не позволяешь себе слабости и в отношении родного сына.
Князь горько рассмеялся.
— Ты так думаешь, святой отец? А я частенько замечаю, что проявляю слабость — прощаю иные проступки Александру-водэ. Я вижу, отче, речь твоя нелицеприятна и резка. Уж не узнал ли ты еще что-нибудь о поведении княжича?
— Пока нет, государь. В Романе, куда ты изволил отправить его, у него стал добрым советчиком преосвященный владыка Тарасий. Или ты думаешь повести его к схимнику?
— Тот, кто читает мысли людей, тоже провидец, — улыбнулся господарь. — А ты, отче, полагаешь, что еще не настал для этого срок?
Амфилохие Шендря не решился ответить. Штефан печально вздохнул.
— Немало грехов и на моей душе, — начал он опять.
— Все в прошлом, государь.
— Я предал смерти родного брата моего отца.
— Тяжкой ошибкой было бы проявить нерешительность, государь. Все священники и монахи во всех обителях Молдовы молились, чтобы господь простил тебе эту казнь. Владыка Феоктист дал тебе отпущение. Угоден будет богу и строгий пост, который ты на себя наложил на девять лет — по пятницам, в день, когда казнен был Арон-водэ. Я все эти годы слезно взываю в своих молитвах к пресвятой богоматери, моля ее заступничества перед всевышним. Ты предстанешь пред вечным судной с чистой душою, государь.
Князь опустил голову:
— И все же я предстану со страхом и робостью, когда пробьет мой час. Уповаю, что вечный судия, восседающий на престоле своем в сиянии света и проникающий взором в души, словно сквозь прозрачный хрусталь, рассудит милостиво и скажет: «Плоть эта сотворена моим изволением, сердце мною взлелеяно. Это слуга мой Штефан, и грешил он во имя утверждения правды божьей в отчине и дедине своей. Он искоренял лихих разбойников, карал врагов, ускорял конец изменников. Все это он делал во славу божью, ради усиления верного мне воинства».
— Твои мысли о Страшном суде, государь, кажутся мне верными, — улыбнулся архимандрит.
— И все же надобно послушать тех, кто мудрее нас. Выведай место, отче. Я поеду к схимнику.
— Будь по-твоему, государь.
Князь заходил по горнице, от дверей к иконостасу. Потом остановился. И снова махнул рукой у виска, будто отгонял, как назойливых мух, сомнения и тревоги.
— Отец Амфилохие, — сказал он, — сегодняшнее знаменье повергло меня в великую тревогу. Спаси тебя бог за все, что ты рассказал мне, как истинный византийский наставник. Я воспрянул духом. А ведь сегодня я видел немало нахмуренных лбов и мутных глаз. Слушай, отче. Подлые нравы старых бояр подобны застарелым ранам: они с трудом исцеляются либо оставляют неизгладимые шрамы. Иногда я думаю, что надо все обновить. Нужен новый дом.
— Нужны молодые бояре и сановники, государь. Из тех, что выросли в верности тебе и страхе пред тобой. Вознося молодых, ты готовишь смелых воинов, и они пойдут вперед без оглядки. Ты и в этом преуспел, государь.
— Спасибо, друг, И все же исповедь моя не закончена. Ведомо тебе, что повинен я и в других прегрешениях, и будут они, словно всякая нечисть, вползать на чашу весов. Подлая плоть моя привержена вину и любострастию.
— Отпущен будет тебе этот грех, государь. За все твои высокие деяния. Ты человек, и все человеческое не чуждо тебе. Да и природа молдаван такова. Коли поразмыслить, так и эта грешная услада — от господа, в утешенье за вражду, окружающую людей, за горести и бури безвременья, за разбой, чинимый турками и татарами. Так пусть хоть вином да пригожими женщинами услаждаются, бедняги. Все бы ничего, кабы не лживость да несправедливость жителей сей страны. Оттого и хороши твои суровые установления: «Забавы прощаю, ложь караю». Ты это верно сказал, государь, и многие прислушались к твоим словам. Но вот старикам показалось, что ты слишком туго натянул поводья. Старого коня учить — что мертвого лечить. А молодой слушается поводьев.