Они закричали на чужом языке. Ботезату понял:
— Говорят, чтобы мы остановились. Что им ответить?
— Скажи им те слова, что произносил Храна-бек.
Татару спокойно ответил:
— Гюзел-гюзел, бре!
Мы не остановились, а напротив, пришпорили коней, чтобы оказаться выше их на просторном плоскогорье. Нападающие так ощерились, что можно было пересчитать все их зубы. Они угрожали, что нападут на нас сверху. Я посмотрел на них с удивлением: все четверо так яростно размахивали саблями, что я даже пожалел их: вот кинут в нас сабли и останутся безоружными.
— Держи аркан наготове, — приказал я Ботезату.
Свой аркан я уже приготовил.
Взобрались мы на плоскогорье, соскочили с коней и двинулись на противников. Они приближались к нам с гневными криками. Я вытащил из-за пазухи итальянский кинжал, Ботезату достал из-за голенища свой нож.
— Халай! Халай! — грозно кричали наши преследователи в длиннополых одеяниях, подбадривая друг друга: — Бей их! Руби каждого на четыре части, а потом и на восемь частей!
Но тут мы бросили арканы и поймали двоих. И когда мы их дернули к себе, они выронили сабли. Ботезату тут же связал одного в кустарнике. Я подтянул второго к крутому склону, и он кубарем полетел под откос; конец аркана я привязал к кусту можжевельника. Потом бросился к двум другим. Татару успел в это время метнуть в одного из них нож и пронзил его. И когда тот, что стоял на ногах, увидел, что я приближаюсь, то вначале хотел броситься наутек, но, увидев в руке моей кинжал, упал на колени и запросил пощады.
— Пойди к нему, Ботезату, и отбери саблю, — приказал я.
Тогда тот сам отбросил от себя саблю, и лицо у него посветлело, когда он понял мое приказание.
— Смилуйся, господин, не лишай меня жизни.
Я крикнул Георге Ботезату:
— Собери и свяжи остальных.
Затем подошел к тому, что стоял на коленях.
— Кто ты такой, что говоришь по-молдавски?
— Пощади, господин; я — грешник, затерявшийся на чужбине.
— Чем ты занимаешься и кому служишь?
— Пообещай, господин, сохранить мне жизнь, и я скажу всю правду, признаюсь в своем позоре.
— Я ничего тебе не обещаю, а велю отвечать на все, о чем спрошу.
— Ох, грешник я! Молю на коленях прощения, лобызаю землю и признаюсь, что я со Святой горы, из монастыря Килиандари.
— Уж не монах ли ты?
— Милостью божьей я еще не монах, а послушник. Мне с этими тремя братьями назначено стеречь на пастбище мулов. Посылают нас сюда на все лето. Каждую неделю кто-нибудь из нас отправляется за пропитанием. Итак мы живем здесь, в великой горести и одиночестве.
— Как же вы решились напасть на путников?
— О, грехи наши, господин! — застонал он. — Живут где-то в лесах угольщики; к ним по этой тропе направляются напрямик купцы из Салоник и из других мест, покупают у них уголь. И мы приучились иногда останавливать этих купцов.
Я оставил его, чтобы он отмаливал свои грехи, а сам повернулся к Ботезату посмотреть, что он делает, не упуская, однако, из виду и этого благочестивого брата из Килиандари. Он все время украдкой следил за мной, словно пронизывал меня взглядом.
Татарин собрал остальных трех. Двоих он связал локоть к локтю, а руки закрутил им за спины и тоже связал. Третьему вывернул левую руку за спину и осмотрел рану на правом плече, нанесенную его ножом. Кони паслись спокойно, выискивая сочную траву, срывая то тут, то там еще не выжженные солнцем кустики.
Поворачиваюсь снова к своему пленнику:
— Как зовут тебя?
— Дома меня называли Илие, господин. А прозвище позволь не называть, ибо стыжусь позорных своих деяний. Мне страшно, что слух о них дойдет до родного края. Отец и деды мои происходят из хорошего рода.
Я посмотрел ему прямо в глаза:
— Не тешь себя надеждой, что ты не понесешь заслуженную тобой кару. Отвечай на мой вопрос.
— Отвечаю. Отца моего прозывают Козмуцэ; он из Нямецкого края, из Пипирига, в молдавской земле.
— Ах ты негодяй! — заскрипел я зубами. — Как ты можешь позорить наш край? Слышали мы о разбойниках, кои во искупление грехов своих становились монахами, но какой страшный грех, какой позор, коли духовное лицо выходит грабить и убивать! К тому же ты из достойного рода.
— Во имя господа бога нашего Иисуса, пощади меня, господин. Не отдавай меня в руки властей Святой горы, ибо они повесят меня. Во искупление грехов твоих дедов и прадедов, я не содею более ничего подобного.
— Как же я могу простить такие дела, — говорю я, — когда и сам господь не прощает этого?