Ионуц медленно поднял голову, растерянно взглянул на служителя. Потом шепотом спросил что-то. Но никто не расслышал его голоса. Ботезату подошел к нему, нагнулся.
— Увезли княгиню Тудосию, — ответил он на еле слышный вопрос.
Меньшой снова что-то прошептал.
— Нет! — покачал головой Георге Татару. — Кроме этого служителя, никому не удалось спастись. Хочет знать Ионуц, — передал он старшим братьям тревожный вопрос юноши, — хочет знать, увезли ли княжну Насту. Так я же о том и толкую, что ее увезли!
Ионуц захохотал, точно безумец, дико озираясь вокруг.
— Все кончено, батяня Никоарэ!
— Погоди, Ионуц, куда ты? — преградил ему дорогу инок.
— Все кончено. Теперь уж укоры ни к чему.
— Хорошо. Не будем тебя корить. Отвезем домой, в Тимиш.
— Чего я там не видал? Не хочу ехать в Тимиш.
— Тогда оставайся здесь у меня.
— Батяня Симион, — слезно взмолился юноша, — не оставляй меня тут и вели Ботезату уйти с глаз долой.
Симион ответил недоуменным взглядом.
— Убери со стола, Ботезату, — распорядился он. — Поди поешь и отдохни. Завтра утром отправимся домой.
Меньшой метался, терзаясь своим горем. Инок опустился рядом с ним.
— Всевышний мудро поступает и судит, — ласково проговорил он.
Ионуц поднял голову, посмотрел по сторонам. Казалось, лишь теперь он с изумлением постигал горькую истину: все случившееся было небесной нарой, ниспосланной либо Насте, либо ему.
На исповеди он рассказал отцу Никодиму, как изменил своему побратимству. Инок молил у всевышнего прощения за этот грех. И вот оно, жестокое искупление: весть, принесенная татарином. Ожесточенность, сковавшая его душу, тут же рассеялась. Ионуц застонал, жалобно всхлипывая.
Тут стало ясно, как обманчиво спокойствие конюшего Симиона. Вскочив на ноги, он заходил по крыльцу из угла в угол, как зверь в клетке. Шпоры громко звенели.
— Послушай, Ионуц, — проговорил он, скрестив на груди руки, и остановился перед юношей. — В день, когда мы изловили ханского сынка, я решил, что ты стал взрослым. Я гордился тобой. А видать, зря. Только что ты чуть было не заколол татарина, да и на нас смотришь со злобой. Ты был готов биться головой о стену, а лоб-то у тебя еще не очень крепкий. Нет, тебе еще надо съесть пуд соли, прежде чем ты по праву займешь место в мужском совете. Ты еще не понимаешь, что настоящие мужчины не цыплята, высиженные под крылом наседки. Им неведомы слабость да слезы. Такому молодцу все покоряется, стоит ему топнуть ногой и сжать кулак. Спешится он у дома пригожей бабы, потом садится на коня и едет дальше, и глядишь — уже другой цветок у него за ухом. Не прикажешь ли, чтобы и мы с отцом Никодимом, глядя на тебя, завыли в голос, как старые волки, на удивление всем прохожим. Чтобы люди говорили: «Сразу видать, что это сынки тимишского конюшего Маноле Черного». Этого тебе захотелось? Сделать нас всех посмешищем?
Ионуц в отчаянии топнул ногой и закричал:
— Что ты, батяня Симион! Да когда я такое говорил?
Монах улыбнулся про себя.
— Что ж, — заметил Симион, — возможно, я ошибся, ты никогда такого не говорил и не думал. Но уж коли хочешь доказать, что это так, поди окуни голову в ведро с холодной водой. В Тимиш нельзя ехать с такими глазами, а то всех там перепугаешь.