— Как хочешь, — сказала Наташа, вспыхнув.
— Столовых теперь в новых квартирах часто не делают, но пусть будет и столовая.
— Главное, это твой кабинет. Я не видела твоей берлинской мебели, но тебе нужен большой письменный стол, полки с книгами, и непременно в хороших переплетах, затем большие покойные кресла. Я и свои книги перевезу сюда из Берлина, у меня их мало, но тоже поставим на полки.
— Мы перевезем всё твое, всё, до последнего платья. На память.
— Правда? Как я рада! А та, маленькая, угловая будет «комнатой для друзей». У тебя есть друзья?
— Нет, и пропади они пропадом, — сказал Шелль. Сказал привычные слова почти автоматически и подумал, что на всем свете ему близко только одно это беспомощное существо, благодаря которому, как это ни обидно-банально, он действительно начинает «новую жизнь».
— Ну, вот! А тебе не будет скучно, Эудженио?
Вместо ответа он обнял ее. Наташа опять конфузливо оглянулась на окна виллы.
— Я всю жизнь прожил в больших городах и, как кочевники-берберы, всю жизнь считал это позором. «Человек создан для деревни». Жаль только, что при этой вилле нет каких-нибудь ста десятин пахотной земли. Мы завели бы, скажем, трехпольное хозяйство. Ты знаешь, что это такое?
— Плохо.
— А я и того меньше, — смеясь, сказал он. — А то еще Толстого есть «чемерица». Не знаю, какая такая чемерица никогда не видел. Но в романах помещиков-классиков всё это так заманчиво описано, и слова такие приятные, уютные: «пахнущие ряды скошенного луга на косых лучах солнца». Просто слюнки текут. Зато мы с тобой здесь в саду посадим фруктовые деревья. Ты умеешь сажать деревья? Нет? Позор! И я не умею.
Она тоже весело смеялась.
— Научимся. Я хотела бы, чтоб была сирень. Она ведь растет в Италии? Мне она милее всяких пальм и кактусов.
— Посадим и сирень.
— Как будет хорошо, особенно весной! Я так рада, так рада! Свой угол, и какой! Но всё-таки скажи откровенно, ты совершенно уверен, что не будешь скучать? Меня только это и тревожит, — сказала Наташа. Это было сокращеньем: «не будешь со мной скучать?» — Еще раз скажу, я на твоем месте стала бы писать роман или повесть. Как ты думаешь?
— Для этого у меня не хватает безделицы: таланта. И притом шутка ли это сказать: быть писателем! Разумеется, я говорю о настоящих писателях, баловаться может кто угодно, законом не запрещено. Но писать, учить людей — чему? И это я буду учить! Бюффон надевал кружевные манжеты, когда гадился писать: для торжественности. Он священнодействовал, думал, что пишет для вечности. А теперь его никто не читает. Писательская вечность — это еще хорошо, если двадцать лет... Мет, я скучать не буду. Единственное, чего я боюсь: не будет ли климат Венеции вреден для твоего здоровья? Но ты уже с месяц не кашляешь. И притом мы всё-таки будем жить на Лидо, а не на каналах. Кстати, в Венеции есть превосходная библиотека с сотнями тысяч книг. Мы будем ездить в город каждый день, ведь рукой подать. Мне всегда казалось, что это идеал: жить в этом сказочном городе, сидеть на террасе у Флориана, любоваться этой единственной в мире площадью. Я пуду там тебя ждать после библиотеки. Если ты напишешь книгу о Ниле Сорском, мы издадим ее на наши деньги.
— Правда? Это можно? Без университета? Я буду работать целые дни!
— Сейчас же начни выписывать книги. И покупай всё что нужно, готовь наш дом... Она назвала тебя «прелестной синьорой». Ты поняла?
— Нет. Я буду писать книгу, а что же всё-таки будешь делать ты?
— Еще не знаю.
— И мы можем так жить, ничего не зарабатывая?
— Посмотрим. Здесь, кстати, жизнь недорогая. У нас будет только горничная-кухарка. Ты любишь итальянскую кухню? Да, ты говорила, что любишь. Я предпочитаю французскую и русскую, но и итальянская хороша. Пить будем вот это самое Винчи. Это то местечко, из которого вышел Леонардо. Очень крепкое и недурное вино. Отлично будем жить. А как будем спать в этой тишине!.. Я по природе очень деятельный человек, но всё-таки скажу: лучшее удовольствие в жизни это спать, хорошо спать. Без снотворных.
— Нет, не это лучшее удовольствие в жизни, — сказала Наташа.