— Вот теперь, видимо, начну стыдиться, когда ты станешь заниматься со мной сексом. Впервые в трезвом виде.
Он не заметил, как добрался до внутреннего дворика монастыря; уселся на маленькой лавочке у стенки, окружающей клумбу. На все это дело ему было насрать. Славек даже зевнул от скуки. Он помнил, как Мариола завела в его ноутбуке папку с названием «Отпуск мечты», поместив туда фотографии с их совместной поездки на море. Сташевский любил их пересматривать. Интересно, а для кого такую же папку Мариола создаст в будущем году? Интересно, а какая женщина создаст подобную папку для него?
— Что ты испытывал, когда ты снял женщину своего коллеги, спал с ней, а потом они приехали к тебе? — спрашивала Мариола. Они спали на твоей кровати, а ты — в комнате рядом. Что ты тогда чувствовал?
— Ничего, — всегда отвечал он в соответствии с правдой, если такое ничего ему не стоило. Сейчас он усмехнулся собственным мыслям. А что он чувствовал в данный момент? Ничего.
Сбоку к нему подсел Мищук.
В первый момент Сташевский его и не заметил, поскольку был погружен в свои мрачные размышления, коварно спутанные с восприятием окружающей красоты. Только он один мог соединить в себе эти два аспекта действительности одновременно. Боль и красота, полнейшая усталость и разрывающая энергия; какое-то страшное знании, которым обладал наряду с детской наивностью. Да, именно! Сташевский поймал себя на том, что все его мысли делаются все более наивными.
— Почему вы такой печальный? — спросил Мищук.
Славек глянул на типа в распахнутой американской куртке. Брать себя в руки он умел, хотя впечатление было ошеломляющее.
— А вы не были бы печальным? — ответил он. — Вот, веду следствие по какому-то идиотскому делу, которое тянется еще с тридцатых голов прошлого века, офицеры гибнут один за другим, у меня нет ни единого подозреваемого и… И тут вдруг ко мне подсаживается тип, который мертв несколько добрых десятков лет. Вы не назовете это причиной моего состояния?
— Жизнь всегда несет с собой разные неожиданности.
Сташевский слегка усмехнулся.
— В вашем случае, это даже трудно назвать жизнью.
Мищук расхохотался.
— Ты гляди… А вот тут пан меня и подрезал…
— Вы…
Он не смог докончить, потому что в наушнике раздался голос Гофмана:
— Славечек, а не мог бы ты нам открыть, с кем ты там разговариваешь?
— С паном Мищуком.
Тихое чмокание в микрофон.
— Я серьезно спрашиваю.
— Господи Иисусе, ну, с Мищуком, потому что он подсел ко мне на лавочку! Мне что, сунуть его удостоверение личности тебе в камеру?
Долгий перерыв.
— ОК, врубился. Применяю процедуру: «Полицейский в операции — не может говорить — опасность». Наши подойдут через десять секунд. Восемь, семь, сразу же займем и коридоры, пять, четыре…
— Нет! Нет, нет, нет! Ты неправильно меня понял!
— Операция — стоп! — Гофман рявкнул так, что у Сташевского чуть не лопнули барабанные перепонки. — Что ты, курва, имеешь в виду? — Это он уже добавил, по крайней мере, тише.
— Ничего не происходит. Никакой опасности нет.
— Так с кем ты тогда разговариваешь?
— Говорил. С Мищуком.
— Покажи его.
— Так я же гляжу на него.
До Славека донеслись тихие голоса на фоне.
— Камера номер один, на виске — ничего.
Сташевский узнал голос техника.
— Камера номер два, в сумке — ничего. Камера номер три, на крыше — ничего.
— Сканирование в инфракрасном излучении?
— Ничего нет.
— Славек, — это опять Гофман в ухе, — прицелься в него лазером.
Сташевский поднял сумку и направил в соответствующую точку.
— Что у тебя там? — снова Гофман.
— Наведение на ближайшую стену. Тридцать метров, — это снова техник. — А кроме того, совершенно ничего нет.
— Славек, — на сей раз Гофман поднес микрофон поближе к губам, — тебе и вправду ничего не угрожает? Если не можешь говорить, трижды подуй в микрофон.
— Говорить я могу, — ответил на это Сташевский. — Мне грозит страшная опасность, только пистолеты с автоматами от нее не спасут. Оставайся на посту.
Гофман долго не желал соглашаться, ворча под нос непонятные ругательства.
— Ладно. Делай, как хочешь, — наконец-то произнес он понятным языком.