«Как же ты так, Соловец, попал в плен? Опозорил не только наш корабль, но и весь Черноморский флот. Эх, Костя, Костя, а мы тебе верили…» – В голосе капитана Бульбоноса звучала такая неподдельная печаль, что Соловец был готов провалиться сквозь землю от стыда. Уж лучше бы капитан закричал, затопал ногами или заставил в одиночку драить всю верхнюю палубу. Но Бульбонос не кричал. «Вот видишь, и мамка к тебе приехала, а ты в плен угодил», – грустно продолжал он, странным образом все больше походя на районного военкома. Тут только Костя заметил стоявшую рядом с Бульбоносом мать. Она тоже с укором смотрела на сына. Радость встречи заполнила, обожгла Костино сердце. Подлетел, обнял, прижался губами к родной материнской щеке. «Прости, мама, не успел я до тебя с отцом добраться. Видишь, война началась…». – «Ничего, сынок, ничего… Ты только самое главное не спи… Просыпайся!..»
Костя почувствовал, что его с силой трясут за плечо. Незнакомый мужской голос громко повторил:
– Просыпайся! Ты смотри-ка, спит, как чижик, и в ус не дует!
Еще во власти растревожившего душу видения морячок дернулся, пытаясь выпрямиться и встать. Впившиеся в руки веревки сразу напомнили, где он и что с ним. В то же мгновение его рывком приподняли и помогли выбраться из багажника. «Неужели наши? Неужели спасен?» – пронеслось в смятенной голове морячка, но блеснувшие в лунном свете погоны тут же обрушили Костю с небес на землю. «Ах да… Офицер… Еще, оказывается, и по-русски говорит, гад! А может, из бывших?» – подумал он, не подозревая, как близок сейчас к истине.
Не давая Соловцу опомниться, офицер поволок его к лесу. Костя все понял. Подумал с тоской: «И зачем так долго везли, могли бы и в лагере шлепнуть…» У самого леса его принял еще один, с автоматом через плечо, и Костя, вглядевшись, не поверил своим глазам: это был Чибисов! Рядом маячила фигура гражданского. Он ободряюще улыбался. Уже приготовившегося умирать морячка словно вернули с того света.
– Ё-мое, это ж надо!.. – пробормотал растерянно Костя и неожиданно для себя самого вдруг расплакался.
Крутицын снова метнулся к машине – не хотелось оставлять ее исправной врагу. Прислушался. Где-то далеко, глухо, как в вату, били пушки. Едва различимая во тьме дорога пока молчала, но надо было торопиться – в любой момент могли появиться немцы. Счетовод быстро открыл капот и, дернув наугад несколько проводов, зашвырнул их в ближайшие кусты. Затем, вытащив нож, поочередно вонзил его во все четыре колеса. Из пробитых камер с шипением пошел воздух, и легковушка стала быстро оседать, враз омертвевшая, брошенная, чужая на этой земле.
Шофера Крутицын, как и обещал, оставил в живых. Его просто привязали к дереву лицом к дороге. Утром наверняка заметят свои, освободят. К этому времени беглецы будут уже далеко.
– Живи, Ганс!.. – цедил сквозь зубы Брестский, безжалостно затягивая веревки. – И помни, что русские подарили тебе жизнь! И вообще, зря вы сюда пришли. Видит Бог, зря…
Немец, еще не понимая, что с ним собираются сделать, испуганно таращился то на Диму, то на молчаливого и оттого еще более страшного Чибисова, и быстро лепетал что-то про свою фрау и двух оставленных дома киндеров, пока ему не вставили в рот кляп.
Четыре тени быстро скользнули в лесной мрак и растворились в нем без следа. А может быть, и не было их вовсе? Так – бред, кошмарный сон?..
Шоссе снова ожило. Но свет проносящихся мимо машин, увы, не доставал до привязанного к дереву человека, и сдавленный отчаянный крик его тонул в гуле моторов и гусеничном лязге. Война только начиналась, а шофер уже хотел домой к белотелой чистопородной жене, к ее горячим подмышкам и светлым личикам своих малолетних сыновей. Он завел к небу полные страдания глаза и почти завыл от тоски и отчаяния…
20
Как хорошо и покойно, сидя за письменным столом, представлять бескрайние пущи и дубравы Беларуси, ее сверкающие в солнечных лучах изгибы рек и неправильные овалы озер, коварные трясины, застеленные зелеными покрывалами ряски, ее села и городки – все эти Миничи, Мелехи, Залужья, древнеславянские названия которых словно взывают к твоим собственным, забытым уже корням и наполняют душу смутной, неясной, но такой сладкой печалью. Но именно здесь, в этих благодатных, сказочных, колдовских местах полегли тысячи советских солдат – вчерашних мальчишек, чьи безжалостно иссеченные осколками и прошитые пулями тела когда-то так заботливо мыли и лелеяли добрые материнские руки. Солдаты 41-го года – они прожили свои последние дни среди смерти и ненависти, трусости и отчаянной храбрости, оставив родным лишь вечную боль и пожелтевшие от времени фотокарточки…