Немного придя в себя, утолив голод и запив ужин великолепным бордо, она осмелела настолько, что начала рассматривать живопись на стенах. Её не оставляло ощущение, что не одна пара глаз наблюдает сейчас за ней из потаенных мест, но она твердо решила не обращать на это внимания.
Больше всего из здешней коллекции её поразило полотно Нестерова. Скорее всего, написано оно было в начале двадцатых годов - ещё не поздний, но уже и не ранний Нестеров. Лес, опушка, ясный сентябрьский день, девушка в красивом старообрядческом платке, стоящая на фоне осенней листвы с полуопущенной головой. Она ещё не осознала, казалось, всего, что происходит в её душе, но было очевидно, что ещё недолго - и рассеются её сомнения, поднимет она лик к небесам и прощальный осенний луч осветит её просветленные черты.
Огромные напольные куранты пробили половину какого-то часа, и перед Александрой возник мужчина в хорошо сшитом и прекрасно на нем сидевшем темном костюме.
- Владимир Константинович ожидает вас в библиотеке. Я провожу, - лаконично предложил он, не дожидаясь её ответа.
Он сидел и смотрел в окно, туда, где мягко падал снег и вечным на вечное бледно светила луна. Александра нерешительно остановилась в дверях - так плотно окружала его тишина. Словно очнувшись, он повернул к ней лицо, и она поразилась, какой измученный у него вид.
Александра давно уже решила для себя, что обществу людей предпочитает общество картин. Но всё-таки окончательно отключиться от человеческого мира она не могла. И потому, когда незнакомый человек переступал порог её аукционного дома, она сразу же чувствовала, что у него что-то болит.
Не физически, конечно же, - Александра чувствовала чужую тревогу, боль и маету, словно видела затемнение на рентгеновском снимке души. И если иногда она решалась на откровенность, то заговаривала с пришедшим, и постепенно, сам того не замечая, он рассказывал ей о своих муках. И Александре почти хотелось ему помочь, потому что она четко понимала, что пришел он к ней, конечно же, не за картинами; пришел он, сам себе в том не отдавая отчета, за помощью, потому что эту помощь, не осознавая и не надеясь, он всё-таки ждал от каждого, каждую минуту.
У человека, сидевшего сейчас перед ней, не было затемнения на снимке - потому что весь снимок был одним сплошным темным пятном. У него болело все. И от этой его боли Александре на секунду сделалось нехорошо. Она смотрела в его умные серые глаза - его взгляд не пускал её в себя и одновременно удерживал.
Кивком Владимир указал ей на кресло напротив. «Не надо, не снимай доспехов, он вынет у тебя из груди сердце и растопчет его, и тело твое останется лежать на снегу, как бездомная собака со вспоротым брюхом, кишками наружу», - прокричал ей внутренний голос. Но она лишь отмахнулась. Его боль была слишком велика, чтобы не отозваться. Его боль была почти такой же сильной, как и её когда-то. Александра слишком хорошо помнила это страшное, бесконечное чувство одиночества, с которым свыкаешься, как с отрубленной конечностью, живешь, ненавидя и тоскуя, и нет этому чувству собственной беспомощности и уродства ни конца ни края.
Она подошла и села рядом с ним на указанное кресло.
Он слегка улыбнулся:
- О деньгах не беспокойтесь: я дам вам нужную сумму. - И тут же отрезал её благодарность легким взмахом руки. - Расскажите мне что-нибудь, - устало попросил он.
Она растерялась, не зная, что и придумать с ходу. Мысли, как назло, отказывались повиноваться.
- Ну, например, расскажите, зачем всё-таки вы открыли собственный аукционный дом.
Она ненадолго задумалась.
- Когда я приехала жить на Запад много лет назад, я подружилась с потомками русских художников-эмигрантов. Тогда их полотна были никому не нужны - помните, ведь даже Зинаида Серебрякова при жизни не продала практически ни одной картины. Так вот, валялись их холсты по крошечным квартирам, где несчастные отпрыски художников, такие же нищие, как когда-то они сами, рады были каждому гостю, то есть любому, кто испытывал неподдельный интерес к работам их великих непризнанных матерей и отцов.