— Мартин, — послышался справа ласковый голос Марии, и он хотел повернуть к нему голову, но тело не повиновалось ему, а голос не исчезал: — Спасибо тебе. Здесь так хорошо! Я ещё в прошлый раз подумала, что хотела бы остаться на острове навсегда.
Ты вправду здесь? — хотел спросить он, но язык не поворачивался во рту. Однако Мария услышала:
— Ты ведь сам пожелал, чтобы я осталась на острове, и я осталась. Теперь я буду вечно здесь.
Шелест грусти послышался ему в этих словах, и Мария откликнулась с печальным вздохом:
— Всё равно приходится нам с тобой расставаться, и всё равно я остаюсь ждать тебя на берегу и глядеть на море… Так мало мы были с тобой вместе, и скоро ты покинешь меня, может быть, навсегда…
Я не хочу покидать тебя, закричала в нём душа, я не отпущу тебя, не дам тебе уйти во второй раз. Он попытался подняться, схватить руками бесплотный дух, удержать, но тьма навалилась на него, придавила к земле, и исчез шёпот листьев, и птичье пение, и милый голос.
Он очнулся в сумерках на лесной подстилке, и безмолвна была наступающая ночь, но пламя надежды теперь горело в его груди. Справа, там, откуда слышался ему голос Марии, стояло молодое махагониевое дерево, и когда он положил ладонь на его кору, ему почудилось лёгкое тёплое прикосновение в ответ. И он с командой срубил это дерево, и отмерил часть ствола в высоту собственного роста, и переправил её на «Акулу», и пираты снялись с якоря и пошли на юг, выслеживая отходящие от берегов Бразилии суда с сахарным тростником, кофе или золотом. Каждую свободную минуту он проводил, вырезая из дерева носовую фигуру, призвав на помощь всё своё мастерство, чтобы запечатлеть в мягкой красноватой древесине родные черты, нежный изгиб стана, крепкость тонких рук, плавный каскад складок платья. Дерево было немо и равнодушно, но он помнил о коротком разговоре в лесу и о невысказанном обещании, и сыпались прозрачные розовые стружки из-под его ножа, и с каждым днём гладкий круглый ствол обретал сходство с человеческой фигурой, упруго изогнувшейся в радостном полёте между морем и небом.
И ещё одно не давало ему покоя. Всякий раз, как он смыкал веки на жёсткой койке в кубрике под храп и сонное бормотание матросов, вставала перед глазами стройная, быстрая бригантина в пенных хлопьях парусов. Днём он обходил с дежурной проверкой «Акулу», возглавлял обычные работы по ремонту и уборке, и в глаза бросались старческие морщины корабля: покрытый склизкой плесенью корпус, изъеденная червями изнутри палуба, пропускающие воду доски бортов, рассохшиеся блоки снастей, расшатанные крепления. Он не жалел на своё судно ни денег, ни времени, ни сил, но он был пятым капитаном «Акулы», и старость на ней медленно, но неуклонно вступала в свои права.
Однажды после ежевечерней обтяжки парусов он созвал собрание, где высказал свои соображения, обрисовал мрачные перспективы дряхлеющей «Акулы» и предложил купить в славящейся своими мастерами-корабельщиками Плимутской колонии новое судно. Для этого, сказал он, нужно будет отказаться от пары гулянок на берегу, чтобы подкопить золота и товаров для обмена. Зато потом, после первого удачного похода на новом корабле, он обещал матросам включить те доли добычи, которые обычно шли на ремонт судна, в вознаграждение команде и дать им целый месяц веселья на Тортуге. После кратких раздумий пираты признали его слова справедливыми и проголосовали за новый корабль.
Так далеко на север он ещё ни разу не забирался, и скудность природы и суровость климата Массачусетса поразили его. Ледяные ветра дули там с мрачного серого моря, и он день и ночь кутался в тяжёлый кожаный плащ, расхаживая по верфям и глядя, как растёт его бригантина, как одевается обшивкой набор корпуса, как вырастают из палубы высокие мачты, расправляют реи, покрываются сетью снастей. Там, в Плимуте, долгими холодными вечерами, изнемогая от одиночества и тоски, вспомнил он науку пройдохи из Сент-Филипа и впервые набил свою трубку сушёными листьями конопли, и они помогли разжечь в груди уже угасшее было пламя. Носовая фигура уже была готова, и лишь она не позволяла памяти рассеять облик Марии, счесть её далёким и прекрасным сном.
Наконец работы были закончены, и бригантина, словно вышедшая прямо из его видений, встала перед ним во всём своём великолепии, маленькая, юркая, обтекаемая. Он сам прикрепил под бушприт фигуру, и она сразу будто приросла к форштевню, и впервые за несколько месяцев радость захлестнула его сердце. Расплатившись с плимутскими мастерами, пираты перетащили весь скарб с «Акулы» на «Марию» и отплыли на юг.
На третью ночь плавания Хелмегерд, повинуясь неясному порыву, вышел на палубу, поднялся на нос бригантины и присел у ватервулинга, опустил руку, провёл по резьбе на гладкой полированной древесине… И вдруг услышал голос, уже затерявшийся в закоулках памяти, подёрнутый дымкой времени:
— Здравствуй, Мартин.
Робкое тепло разлилось в груди, поднимаясь всё выше, и он ответил, проталкивая слова сквозь больно сдавившую горло невидимую силу:
— Здравствуй, Мария.
— Теперь я буду всегда с тобой.
— Тебе хорошо здесь?
— Хорошо. Я словно ощущаю весь корабль, как раньше ощущала своё тело. Я ещё не совсем понимаю, как управлять своими частями, но, думаю, скоро научусь.
— Поговори со мной ещё, — еле слышно попросил он, и слёзы, которым не нашлось места во время её смерти и погребения, теперь градом катились по лицу, путались в бороде, капали на рубашку, смешивались с каплями холодного пота, и отчаянно, неровно колотилось сердце где-то в горле, и она принялась рассказывать о том, как сладко дышится парусами, и как холодит днище вода, и как певуче дрожат на ветру тросы. Мороз забирался под тонкую рубашку, леденил тело, кровь в ногах давно застоялась, лишив их чувствительности, но он сидел и сидел у бушприта, слушая голос Марии, вернувшейся к нему в творении его собственных рук, а бригантина стремглав летела по волнам сквозь ночную мглу.
***
Волны накатывали на испещрённые узкими норами валуны, в незапамятные времена отколовшиеся от скал и упавшие в море, потеснив его из старых границ. Камень кажется незыблемым в своём спокойствии, в то время как вода яростно бросается в атаку и, изнемогая, дробится, делится на тысячи вихрей, отступает. Но пройдут миллионы лет, и источенные в этом сражении утёсы обратятся в пыль, канут в небытие, а океан продолжит бушевать.
Хелмегерд сидел недвижно, слившись с серым каменистым берегом, и ревущие волны захлёстывали его, погребая в сонмах пенных брызг, и ветер не успевал сушить его лицо и волосы. Десять лет назад отчаянным усилием он сумел вырвать у смерти малую частицу Марии и поместить её в свой корабль. Но мог ли изредка слышимый им голос сравниться с теми днями, когда она была рядом душой и телом, живая, полная тепла и любви, когда он мог обнять её вместо того, чтобы гладить просмолённое дерево? Раньше ему казалось, что он смог пошатнуть основы мироздания, но прошли годы, и бригантина начала ветшать под натиском бурь и штормов, и не за горами был день, когда она сдастся стихии и канет на дно, как и «Акула», и «Чёрная чайка», и мириады других кораблей.
Он знал, что не переживёт свою бригантину. Если его не убьёт собственное сердце, надорвавшееся в те страшные сутки и с тех пор платившее за каждый разговор с тенью Марии частичкой своей плоти, это сделают вражеские пули и клинки. И, может быть, там, за чертой, она выйдет ему навстречу в простом голубом платье, улыбнётся и скажет: «Долго же я тебя ждала».
Потоки солёной воды обрушивались на Хелмегерда снова и снова, окутывали холодными гроздьями, манили в необъятную глубину. На Остров наползала хмурая грозовая ночь, и разъярённое море темнело, куталось седой туманной дымкой. Закончится шторм — и придёт пора вновь пускаться в путь, скитаться по океану без крова и приюта, и будет плескать волна за кормой, и хлопать паруса, и скрипеть такелаж, и шпарить солнце, и петь матросы. И будет так, пока теплится в нём жизнь.