Может показаться непонятным, зачем же все-таки англичане огород городили с созывом конференции? Только ради удовлетворения самолюбия, ради врачевания уязвленной гордости?
Конечно же, нет. По ходу дел послы подписали протокол, гласивший, что впредь освободиться от договора или изменить его условия можно будет лишь с согласия всех его участников. Тем самым создавался прецедент на будущее, подтверждались сохранявшиеся положения Парижского мира и все дела, касавшиеся Османской империи, рассматривались как общеевропейские. Россия очень болезненно ощутила это в 1878 г., когда британцы, ссылаясь на упомянутое решение, потребовали, и, пользуясь благоприятной для них ситуацией, добились пересмотра Сан-Стефанского мирного договора.
Диззи и Шу,
или дипломатический фронт
русско-турецкой войны 1877–1878 гг
Бенджамин Дизраэли, по прозвищу Диззи, был колоритнейшим из персонажей, когда-либо стоявшим у британского правительственного руля. Он появился на свет в состоятельной и образованной еврейской семье в 1804 г., когда иудейская община, подобно прочим «иноверцам», не пользовалась в Британии политическими правами. Его отец, книголюб и вольтерьянец, увлекался историей английской литературы, кое-что создал на этой ниве, а время проводил не в конторе, а в обширной домашней библиотеке. Уже после рождения сына он приобрел дом по соседству с Британским музеем, в котором, по словам биографа, и «похоронил» себя. Будучи равнодушен к религии, Исаак не показывался в синагоге, и лондонская иудейская община наложила на него штраф. Разобидевшись, Исаак вышел из нее, а в 1817 г., по совету друзей и ради жизненных удобств, крестил детей по англиканскому обряду. Юный Бен в 15 лет кончил школу, но дальше совершенствоваться в официальных науках не пожелал; еще два года он, как считалось, получал домашнее образование, поглощая в больших количествах жизнеописания великих мужей. Отец пытался приобщить его к юриспруденции, отправив в контору стряпчего. Копание в бесчисленных пухлых фолиантах, содержавших юридические прецеденты, на коих по сей день зиждится английское право, не соответствовало ни темпераменту, ни устремлениям молодого Дизраэли. Он жаждал признания и славы. Он пытался оригинальничать: отпустил власы до плеч, носил невообразимо яркие жилеты, обвешивался цепочками, но прослыл лишь чудаком. Добиться известности всерьез можно было не погружением в море судебных казусов и не экстравагантностью в одежде, а с помощью пера и парламентской трибуны.
В канон воспитания состоятельного британца той поры входило зарубежное путешествие. В 20 лет Бенджамин, в сопровождении отца, предпринял странствие по континенту. Свои впечатления он излагал в письмах любимой сестре Сарре. Описания старых городов, великолепной природы, торжественных служб в католических храмах чередовались в них с восторгами по поводу европейской кухни и изысканных вин. Но не только созерцанию и чревоугодию предавался он. Плывя на пароходе по Рейну, юноша размышлял о карьере. Для возвышения необходимы три вещи: голубая кровь (чего нет, того нет); миллион фунтов стерлингов (тоже отсутствует) и гениальность (в наличии которой Диззи не сомневался). Возвратившись в Лондон, он решил заняться вторым условием, и пустился в биржевые спекуляции, но не только разорился, а залез в долги так глубоко, что в течение тридцати лет расплачивался с ними. В иные времена будущий премьер-министр неделями не высовывал носа из дома — прятался от кредиторов. Финансовое положение молодого Дизраэли было настолько аховым, что Мэри-Энн, вдова члена парламента Виндхэм-Льюиса, которой он сделал предложение, заподозрила его в корыстных намерениях. Сознаемся, на то были некоторые основания: она была на 12 лет старше жениха и не отличалась ни умом, ни красотой. Дизраэли горячо и искренно развеял ее черные мысли. Брак оказался долгим и счастливым. Много лет спустя после сватовства один не отличавшийся тактом знакомец поинтересовался у ставшего уже знаменитым политика, что же привязывает его к чудаковатой старушке. Дизраэли ответил: «То, что Вам неведомо — признательность».
Убедившись раз и навсегда, что коммерция — не его стезя, Дизраэли взял в руки перо — благо кредиторы обрекали его на домашний образ жизни. В тот самый день, когда ему исполнился 21 год, он завершил свой первый роман — «Вивиан Грей».
Не беремся судить о художественной ценности многочисленных творений Дизраэли-писателя; это дело литературоведов. Признаемся, что нынешнему читателю они представляются чрезмерно назидательными и скучновато-растянутыми. Вероятно, современники смотрели на них иначе. Автор размышлял по поводу судеб отечества и личности в нем. В «Вивиане Грее» он вывел честолюбца, удовлетворяющего свою страсть не служением отечеству, а в достижении карьеры. В этом смысле идеалом Дизраэли был Наполеон Бонапарт. Произведения Дизраэли содержали и критику существовавших в Великобритании кричащих противоречий между бедностью и богатством. Апогея эта струя достигла в самом значительном его романе — «Сибилла, или две нации» (1845 г.). Сам крылатый термин — «две нации» в рамках одной, — сошел в публицистику со страниц «Сибиллы». Многие читатели относили молодого Дизраэли к радикалам и последователям Байрона (о чем он сам громко заявлял). Ничего не было более далекого от истины. Душою Дизраэли прилепился в тому сословию, с которым не имел ничего общего ни по происхождению, ни по традициям, ни по воспитанию, — к аристократии. Он склонен был идеализировать обычаи и нравы «веселой, доброй, старой Англии», разоблачение зла у него было и поверхностным, и демагогическим.
По возвращении из путешествия домой наш герой вступил на стезю политики, и на собственном опыте убедился, что взобраться на ее Олимп (или, в английском варианте — усесться на передней скамье в палате общин, которую занимает правительство) куда как не просто для кустаря-одиночки, даже со способностями и амбициями. На выборах 1832 г. он впервые выступил как независимый кандидат. Но, провалившись четыре раза, осознал, что без поддержки крупной партии ему не обойтись. В 1835 г. он примкнул к тори, написав что-то вроде политического пропуска к ним в виде записки «В защиту английской конституции», в которой осуждал принципы философского утилитаризма, радикализма, воспевал «мудрость наших предков», значение традиций, «превосходство земельных интересов по сравнению с новым коммерциализмом», Англии времен джентльменов и йоменов над лихорадочным темпом жизни первой промышленной державы мира. На этого потомка иммигрантов с Ближнего Востока стали смотреть как на глашатая «сельской» (понимай — помещичьей) партии. Важное место в системе взглядов Дизраэли занимала англиканская церковь — «часть нашей истории, часть нашей жизни», хранительница обычаев и устоев.
Дизраэли прекращает чудачества в одежде, кричащие жилеты, цепи и браслеты исчезают из его гардероба; он отдает предпочтение традиционно-респектабельному черному цвету. Жена погашает его долги на сумму 13 тыс. ф. ст. (около 90 тыс. рублей); отец ссужает еще 10 тысяч — на покупку поместья; и вот Дизраэли — сквайр в графстве Бэкингемпшир.
Дизраэли так и мог бы остаться «заднескамеечником», ограничившись воспеванием добродетелей старины. На деле все сложилось иначе. Он обнаружил способность быстро реагировать на настроения избирателей (напомним, что к таковым тогда принадлежала тонкая имущая прослойка) как в масштабах округа, так и страны. Он разворачивает знамя «торийского демократизма» (сохранение традиционных институтов, консолидация империи, улучшение жизни народа); лэндлорды, менее связанные с пролетариатом, нежели промышленная буржуазия, могли позволить себе роскошь законодательных уступок в пользу рабочих. В 1867 г., будучи канцлером казначейства, Дизраэли убеждает своих коллег по кабинету о необходимости проведения избирательной реформы; право голоса получают домовладельцы и квартиросъемщики в городах, число избирателей возрастает втрое.
В 1874 г., на пороге семидесятилетия, Бенджамин Дизраэли становиться премьер-министром. Из романтически выглядевшего юноши он превратился в дряхлого старца, сотрясаемого приступами астмы, согбенного от ревматизма. Давно прошли времена, когда он почти сладострастно смаковал в письмах прелести французской кухни; теперь он в ужасе от «раблезианского обжорства» своих коллег. А на него лавиной обрушились общественные и светские обязанности — кабинет, обеды и ужины с избирателями; беседы с парламентариями — и опять же за обильно уснащенным столом; участие в официальных церемониях — в придворном платье, а порой и с государственным мечом в руках, под тяжестью которого дряхлый премьер чуть не качался, возведение в сан ректора нескольких университетов, сопровождаемое длительной и утомительной церемонией. Однажды Дизраэли выразил недоумение — почему это в Англии существует общество охраны ослов, а вот о здоровье и покое государственных мужей никто не печется? Отношения с королевой у него превосходные, можно сказать, сердечные. Дизраэли обнаружил у себя дар тонкой, всепроникающей лести. Викторию и Диззи сближала неприязнь к Гладстону, которого торийский лидер в частной переписке именовал не иначе как «архинегодяем», и которого Виктории могли навязать только суровые конституционные порядки. Королеву, женщину властную и ревниво относившуюся к своим прерогативам, выводили из себя его поучительный тон и ораторские приемы, с которыми он не расставался даже в личной беседе, а также систематическое навязывание неугодных ей лиц на посты министров. По словам биографа, Гладстон с бесконечным почтением противоречил каждому ее слову.