Апогея треволнения в высших сферах Британии достигли весной 1878 г., когда велись русско-турецкие переговоры о перемирии и мире. Вклиниться в них, — что очень хотелось Дизраэли и Виктории, — не удалось. Александр II на телеграмму своей коронованной «сестры» вежливо, но твердо ответил, — пусть турки соблаговолят обратиться непосредственно к русским командующим в Европе и Азии; у тех имеются соответствующие полномочия на переговоры. При тогдашнем несовершенстве телеграфной связи, часто прерывавшейся, и при склонности посла в Стамбуле Генри Лейрда так «подправлять» информацию, чтобы она повергала адресатов в оцепенение, напряженность достигла высшей точки. Вызрела жестокая для России формула урегулирования конфликта: каждая статья договора между нею и Турцией должна быть представлена на обсуждение и (что не говорилось, но подразумевалось) утверждение держав, участников Парижского конгресса 1856 г. Увы, она опиралась на протокол, подписанный в Лондоне в 1871 г. Горчаков всеми силами пытался отвести угрозу общеевропейского судилища над победителем, — ибо чем иным мог стать конгресс, на котором, по мнению самых отчаянных оптимистов из царского окружения (да и оно оказалось ложным) можно было рассчитывать лишь на поддержку Германии? Старый вельможа выражал готовность обсудить вшестером проблемы, имевшие действительно общеевропейское значение, в первую очередь касавшиеся режима Проливов, заверял, что русские войска не займут полуострова Галлиполли, запирающего выход из Дарданелл (и не запрут таким образом британский флот в Проливах). Его не слушали.
Мрачные тучи, сгущавшиеся на горизонте, побудили правительство и командование спешить с завершением войны. 11(23) января великий князь Николай Николаевич в состоянии растерянности телеграфировал своему брату: «Я употребил все усилия, чтобы действовать по твоим указаниям и предупредить разрушение Турецкой монархии, и если мне это не удалось, то положительно виноваты оба паши, которые не имели достаточно мужества взять на себя и подписать наши условия мира. Войска мои движутся безостановочно вперед. Ужасы, делаемые уходящими, бегущими в панике турками, — страшные». В телеграмме звучала тревога — ведь эдак можно докатиться до Константинополя, который, в плане политическом, занимать было нежелательно в виду непредсказуемости всех могущих произойти осложнений.
Лишь 21 января (2 февраля) пришла долгожданная весть о прекращении военных операций.
Тогдашние кабинетские голуби во главе с графом Дерби, опасавшиеся открытого столкновения с Россией, считавшие войну с нею бесперспективной, а потому лишенной смысла, не сразу сложили оружие. Своего рода отражением разногласий в правительстве явились таинственные и повергшие всех в изумление эволюции британской средиземноморской эскадры, которая 24 января 1878 г. вошла, по приказу из Лондона, в Дарданеллы, а на следующий день покинула их. Через несколько дней адмирал Хорнби вновь подошел к устью пролива, но, не получив разрешения турецкой стороны, отплыл обратно. 12 февраля, по третьему приказу адмиралтейства, броненосцы миновали еще раз османские сторожевые посты у устья Дарданелл. Умеренные в английском правительстве настаивали на их, так сказать, очередном удалении. Но это было уж слишком. Именно тогда Роберт Солсбери, перебежавший в «лагерь» Дизраэли, заметил: «Если после всего происшедшего флот еще раз вернется в Безикский залив, наше положение станет смехотворным». Некие шутники, сохранившиеся в Стамбуле несмотря на тревожное состояние города, прикрепили к стене британского посольства объявление: «Между Безикой и Константинополем утерян флот. Нашедшему будет выдано вознаграждение». И вот, по словам дочери и биографа Солсбери, леди Гвендолин Сесил, «после перипетий, вызвавших непристойный смех в Европе», английская эскадра обрелась у стен Стамбула, и замаячила нии судеб войны и мира.
Буря в Лондоне не утихала, и даже усилилась по получении известий о заключении прелиминарного мирного договора в Сан-Стефано, предусматривающего создание единой Болгарии с выходом к Черному и Эгейскому морям. Граф Дерби, как неистребимый миролюбец, был выдворен из кабинета — он выступил против призыва резервов в британскую армию и переброски индийских войск на о-в Мальту, поближе к Турции. В конце марта, в последней своей беседе с Шуваловым в официальном ранге, он сделал прозрачный намек насчет настроений своих теперь уже бывших коллег: сделка возможна при условии предоставления Британии «компенсаций», разумеется, за счет Турции. Сам Дерби считал непорядочным обирать таким путем фактического союзника и клиента (он употреблял более изящные выражения: «Продолжай я оставаться министром, я бы от этого отказался, ибо не считаю честным аннексировать территорию государства, с которым мы не находимся в состоянии войны, но я уже не являюсь таковым»). Шувалову предоставлялась информация для размышления.
Первой реакцией в Петербурге на британский вызов явился приказ царя — занять высоты вокруг Константинополя, господствующие над водным путем. «Опыт учит нас, — телеграфировал Горчаков Шувалову 3(15) февраля, — что слабость континента подстегивает наглость Англии». Затем наступили сомнения и колебания: идти на срыв начавшихся мирных переговоров, только что завязавшихся, и навстречу войне с тремя противниками (ибо к таковым почти наверняка присоединилась бы Австро-Венгрия) Петербург не решился. Не сухопутные силы Великобритании устрашали (она могла выставить два экспедиционных корпуса по 40 тыс. человек), а ее экономическое могущество, практически неистощимые финансы, морская мощь. Она могла атаковать Россию в Балтийском и Белом морях, на Дальнем Востоке, и, наконец, на юге. Сменивший на посту командующего великого князя Николая Николаевича генерал Эдуард Иванович Тотлебен, герой обороны Севастополя, в талантах которого никто не сомневался, советовал соблюдать осторожность. Изгнать англичан из Проливов он считал невозможным из-за нехватки тяжелой артиллерии, единственно способной поразить своими снарядами бронированные чудовища. На Уайт-холл от адмирала Хорнби поступали вести иного рода — он полагал, что при отсутствии на Черном море флота противника он может прорваться к русским берегам.
Так началось длившееся полгода противостояние русской армии и британского флота, а дипломатам были вручены ключи мирного решения.
С кем договариваться? Где прорывать цепь внешнеполитической изоляции? Бисмарк в свойственной ему грубоватой манере, смахивавшей на цинизм, советовал — с австрийцами, «они продадутся дешевле». Но поездка Н. П. Игнатьева в Вену закончилась ничем: Андраши заломил такую цену, что у собеседника закружилась голова. Он требовал согласия на урезание Болгарии, раздел ее на две части, оккупации Боснии и Герцеговины австрийскими войсками, создания благоприятных условий для вторжения венских и будапештских капиталов на Балканы, Игнатьев суммировал свои впечатления от бесед: Австро-Венгрия политические, военные и экономические, могущие сделаться ее достоянием лишь после победоносной войны не только с Турцией и с нашими единоверцами, но и с нами».
Солсбери, который, по словам Шувалова «захватил» портфель Форин оффис после отставки Дерби, контакты у посла налаживались с трудом. Каналы информации о намерениях кабинета с уходом графа Дерби прервались. «Шу» попытался было заполучить неофициальный источник в лице леди Норткот, супруги канцлера казначейства. Посол внезапно ощутил недостаток своего религиозного воспитания. Он и мадам Норткот принялись было за совместное чтение и толкование Библии. Но это богоугодное занятие оборвалось после первого же сеанса — ревнивый муж потребовал его прекратить.
«Шу» возобновил связь с кабинетом с помощью… лошади. Он давно заметил, что во время верховых прогулок в Гайд-парке министры ее величества становились откровеннее, чем в офисах, языки у них развязывались. Сидя в седле, он узнал, что Солсбери непрочь поговорить с ним.
Дизраэли лично собрался в германскую столицу — в последний раз он выступил в роли политического льва. Его намерение сперва даже перепугало сотрудников Форин оффис, предвидевших трудности из-за недостатков в образовании премьера — в конце концов он был начитанным самоучкой. Общепризнанным международным языком тогда был французский. Диззи же, хоть и нахватался кое-чего во время континентальных поездок, изъяснялся, по словам лорда Одо Рассела, на жаргоне бакалейщика. Другой свидетель, присутствовавший при беседе Дизраэли с Шуваловым, спросил последнего, на каком же языке изъясняется англичанин, и был крайне изумлен, узнав, что на французском. В конце концов дело удалось уладить: Дизраэли информировали, будто участники конгресса жаждут услышать речь общепризнанного мастера ораторского искусства на его родном языке. Так произошел первый «прорыв» английского языка в дипломатию.