Второй круг, третий... Он поднял глаза на говорящего и с облегчением убедился, что тот как раз заканчивает.
-- ..так что политика, брат, вещь мудреная! Правду тебе говорю. Героев они там заслуживают, -- ох, как заслуживают! А писать, братец, -- это сумеет каждый. Если грамоте, конечно, обучен. Как говорится, фата-моргана пусть очаровывает других, а у нас что просто, то и занятно.
Галстук на кадыке Трестсеева энергично в такт словам подрагивал, и у этого самого галстука Евгений Захарович холодно поинтересовался:
-- Вы стихи, случаем, не пишите?
Галстук смущенно заперхал, и весь Трестсеевский костюм пришел в суетливое движение.
-- Стихи? То есть как это? Хмм... Согласись, -- несколько странный переход: проза, проза -- и вдруг некоторым образом стихи...
-- Всегда почему-то думал, что настоящий прозаик -- это еще и поэт. -Евгений Захарович говорил первое, что приходило на ум. -- В конце концов, разве проза -- не одна из форм поэзии?
-- Поэзии? -- Трестсеев неуверенно хохотнул. -- Что-то ты, братец, того... Как говорится, перехватил. То есть, не обижайся, конечно, но стихи все-таки стихами, а проза -- прозой. Граница, на мой взгляд, достаточно четкая: там рифма, здесь рифмы нет... А то ведь так и архитектуру можно начать сравнивать с какой-нибудь живописью. Или, к примеру, с баснями Крылова! -- Трестсеев хохотнул более уверенно. -- Что же ты мне прикажешь писать и одновременно накручивать в голове какую-нибудь рифму? Нет, батенька, пересолил! Признайся, что пересолил?
-- Признаюсь.
-- А чего вдруг так сразу? Неужели убедил?
-- Убедили. Еще как, -- Евгений Захарович глубоко вздохнул. Не было у него желания ни спорить, ни объяснять. И отутюженный костюм, рожденный где-то далеко не здесь, начинал раздражать всерьез.
-- Вы же сами сказали, что не хотите писать и одновременно перебирать в уме рифмы?
-- И не собираюсь!
-- Вот и не надо, -- Евгений Захарович яростно почесал нос. -- Не надо, и все!
-- Хочешь сказать: "не надо лепить горбатого"? Оригинал, ха, ха!
-- Хочу сказать: ничего не надо! -- фальцетом выкрикнул Евгений Захарович. -- Ни скульптур, ни картин, ни этого вот чуда с большой буковки! -- он схватил проспект и свирепо затряс перед замершим в испуге галстуком.
-- Однако... Послушай, мне этот тон совсем не нравится. Какая муха тебя укусила?
-- Убирайтесь к черту! -- устало произнес Евгений Захарович. -- И успокойтесь. Конечно же, вас напечатают. И в "Гудке" и в "Правде". И за рубеж на пару недель выпустят. Так что живите и радуйтесь.
-- Мне это серьезно не нравится!.. Впрочем, если вы намерены продолжить разговор в другом месте?..
-- Боже ты мой! -- простонал Евгений Захарович. -- Еще один разговор? Надеюсь, вы шутите? -- он оторвал наконец глаза от галстука и чуть выше увидел взволнованное лицо. С леденящим сердце восторгом ощутил, как полыхают и рушатся за спиной мосты. Вероятно, он еще держался за тлеющие перильца, но уже твердо знал, что в следующую секунду разожмет пальцы. Хотелось взорваться фугасной бомбой, заорать, может, даже запустить чем-нибудь в этот ухоженный, разговаривающий человеческим голосом костюм. Взять сейчас со стола ненавистную папку и шваркнуть по элегантным коле
ням.
С усилием он сдержал себя и чтобы как-то унять трясущиеся руки, полез за папиросами. Машинально отметил про себя, что вытащил из пачки последнюю, хотя искать в этом особый смысл не хотелось. Мутные ядовитые кольца поплыли к Трестсееву, мягко окутали лицо. Тот явно чувствовал себя не в своей тарелке, но так просто взять и уйти тоже, по-видимому, не мог. Он просто еще не осознал произошедшего, пытаясь оценить ситуацию исходя из устаревших данных -- тех самых, что по совету ФИСов Евгений Захарович стер только что с воображаемой доски воображаемой тряпкой.
-- Может, вы пьяны? -- пролепетал Трестсеев. Его бы это сейчас вполне устроило. Но Евгений Захарович не собирался делать поблажек.
-- Скорее, болен. Уже много лет, с того самого дня, как я пришел сюда. Зуд -- это ведь болезнь, верно? Так вот я мучусь жесточайшим зудом, -- Евгений Захарович проговаривал слова медленно, словно размышлял вслух. -- То есть я, наверное, всегда знал, что от этого можно излечиться, но все как-то не решался.
-- Евгений Захарович!..
-- Вы, должно быть, представляете себе, что такое зуд. Он возникает и усиливается, когда долго приходится сдерживаться. Не перебивайте меня, я не задержу вас надолго... Так вот однажды этот зуд может стать нестерпимым, и тогда желание организма нужно непременно удовлетворить. Вы догадываетесь о моем желании?
-- Вы бредите?!
-- Нет. Я рассказываю вам о своем желании. Не скажу, что оно чрезвычайно скромное, но во всяком случае исполнимое, -- Евгений Захарович выдержал паузу. -- Мне хочется вышвырнуть вас в окно. Для поднятия тонуса. Может быть, не всего человечества, но одного отдельно взятого индивида -- это уж точно. Так что если позволите? А вы ведь позволите, правда?..
Трестсеев уже пятился к двери.
-- Вы ответите за это! -- лепетал он. -- Очень ответите! Завтра же... В двадцать четыре часа! И не надейтесь, не по собственному...
Увертываясь от летящего проспекта, он выскочил в коридор.
Посидев немного, Евгений Захарович окинул кабинет прощальным взглядом. Несмотря на затхлую канцелярскую обстановку, он был все-таки довольно светлым и сейчас сиял казенной полировкой, откровенно любуясь своим первым героем. Отчего-то Евгений Захарович не сомневался, что обитатели кабинета восприняли происшедшее с юмором. Стекла игриво переливались, потертые паркетины поскрипывали, наигрывая загадочную, одним им ведомую мелодию, и, разбрасывая по стенам блики, солидно покачивалась граненная чернильница-непроливашка. Должно быть, за свою долгую чиновничью жизнь она не видела ничего подобного.
Робко теренькнул телефон, но Евгений Захарович потянул за провод, и телефонный штепсель обморочно стукнулся об пол.
-- Отныне и впредь мы будем прям-таки беспощадно над этим бороться, -невнятно пробормотал новоявленный герой. -- Как учат родные газеты, непригодные для туалетов, но неплохо раскуриваемые...
Подойдя к окну, он с усилием раздвинул прикрашенные к дереву шпингалеты, с хрустом распахнул створки. Грохочущий воздух ворвался в кабинет, дохнул бензином и горячим асфальтом. Первый этаж, совсем невысоко. Трестсеев мог и не пугаться. Ничего бы с ним не случилось.