А задуматься боярам было над чем. Про стрельцов слышал страшненькие истории, но, только доехав до Москвы и послушав очевидцев — задумался, все ли хорошо у Петра с головой. С одной стороны — могу понять — он срывал на стрельцах свои детские страхи и обиды. Но выкашивать людей как траву было уже паранойей. Уверен, там виновен был от силы десяток — а остальные под пытками признались абсолютно во всем, о чем их спрашивали. Да и так ли виноваты были стрельцы вообще? Судя по намекам между строк рассказа — они к Москве шли просто просить справедливости, им ведь и жалованье не платили давно, и после войны не распустили по домам, как обещали.
Откровенно пахнуло моим временем, когда офицеров кричащих, что им семью кормить нечем — называли экстремистами и бунтовщиками. Неприятная сторона у Петра открылась — теперь ее стоит постоянно учитывать. У Ромодановского рыльце в этом же пушке, по самые пятки. Шейн с Гордоном, которые собственно и остановили движение стрельцов на Москву, ограничились казнью зачинщиков, остальных, распустив по домам. Но из посольства вернулся Петр, и решил попробовать закупленный за границей палаческий инвентарь, в чем князь-кесарь ему активно помогал. Нет, надо быстро организовывать исполнение новых указов и уезжать из этого гадюшника. И царевича увозить — ему эти казни уже должны были сильно крышу снести, не будем усугублять.
Единственной, светлой точкой, в этом море грязи, была возможность провести жизненно важные реформы, ломая сопротивление только одним упоминанием стрельцов. Мир вашим душам, жертвы новой эры. Надеюсь, они позволят уменьшить или даже избежать больших жертв в будущем, в том числе, и от революционных экспериментов вместе с гражданскими войнами.
Вот так и размышлял, продолжая разворачивать перед собранием шлифованную речь, и сам не заметил, как подошел к концу, говорить стало больше не о чем.
Все бояре, монолог окончен. Теперь давайте поиграем в вопросы и ответы.
Тугодумы из думы предложили прерваться на обедню. Расходились долго. Наиболее прогрессивные, подошли ко мне с частными вопросами, а наименее прогрессивные стояли вокруг и злобно на меня зыркали. Потом князь-кесарь отбил у купцов и бояр мою тушку и забрал к себе, на ту самую обедню.
По дороге, в основном, молчали. Как и продолжали молчать за обедом.
После обеда полагался тихий час — вот его использовали для разговоров, но по большому счету, пустых. О главном, поговорили раньше, а мелкие трения на боярских собраниях были делом обычным и особого внимания не стоящие.
Продолжение собрания затянулось, приглашенные собирались медленно. Зато получилось спокойно и кулуарно поговорить практически с каждым вменяемым. Давненько мне столько лапши развешивать не приходилось. И ведь старался не врать, но правду можно показывать разными гранями. Слышат, как известно, именно то, что хотят услышать, а вовсе не то, о чем им хотят сказать. В результате, когда все собрались, смысла говорить, особо и не было. Вместо рассказов по второму кругу — развернул очередной экспромт на тему, «Какова будет Россия через десять лет нашими трудами». Экспромт получился, хорош, особенно учитывая, что несколько дней до этого бился над цифрами и динамикой вероятного развития. Так что цифры были верные и впечатляющие. А о том, что это был самый оптимистичный вариант, который, скорее всего, абсолютно недостижим — собранию знать не обязательно. Вот самый пессимистичный вариант довести стоило, как альтернативу. Выдавил из себя еще один шедевр экспромта, в котором горели города, со всех сторон от России откусывали пустующие земли, наша армия металась, пытаясь заткнуть прорехи, и таяла как соль в кипятке. А новую армию взять было негде, так как деревни морил голод, а ковать новое оружие стало просто некому. Хорошо получилось, готически так — черный, обожравшийся ворон сидящий на покосившихся крестах оплывшего кладбища в промозглую, дождливую погоду. Теперь точно в Норвегии бардом стану, вон, как бояр напугал, да и сам, если честно, несколько напугался — ведь, все именно так и может сложиться. Если в ближайшие годы не напряжем все силы для рывка — сожрут нас, из страха или еще почему, уже неважно.
А посему, уважаемое собрание — прямо завтра все дело и надобно начать. И не давать ему забуксовать ни на мгновенье, все силы на то положив. Ну а кто мешать будет — знать восхотели такие люди землю Русскую иностранным полчищам отдать. И разговор с ними вести можно только как с предателями. Сами ведаете как. Но то уже не ко мне, а к князю Федору Юрьевичу дело. Ему понравиться, предателей земли русской вылавливать, да на суд государя их отправлять.
Пока говорил, ощутил на себе добрую, отеческую улыбку Иосифа Виссарионовича. Это ободрение из будущего крайне не понравилось, так как к нему прилагался еще и ветерок, раздувающий костры под «врагами народа». Но, понять, как можно сделать по иному — просто образования не хватало. Знание исторических граблей еще не дает возможность их избежать. Тут, как на минном поле — перепрыгиваешь одни грабли, и со всей дури приземляешься на другие. Оставалось надеяться, что в этом времени не будет все так страшно. Все же у Ромодановского, в отличие от Берии, нет развитой структуры для охоты на врагов. У него в приказе всего то десяток дьяков. Что этот десяток делал со стрельцами — старался не вспоминать.
Усевшись на лавку, слушал выступления бояр. До глубокой ночи говорили. Выкрикивать с места было нельзя, хоть и очень хотелось периодически, приходилось записывать самое острое для ответного слова, да еще и от нескольких бояр — потому как, начав выступление с самых родовитых, прервать смену выступающих родов было уже нельзя. Урон чести боярской, будь она наскипидарена.
Ночевал на нашем московском подворье. Утром совещание собирались продолжить. Как уже понял, эти разговоры вполне могут затянуться на неделю. У меня столько времени нет, и утром, уделив собранию около часа времени, извинился перед боярами и ушел, намекнув напоследок, что надо дело делать, а то вернется государь и будет сильно недоволен, коль ничего еще сделано не будет. Вот и мыслю, кто покажет Петру Алексеичу, как хорошо его указы исполняет — тот и будет у царя в фаворе. А остальные, могут и в опалу попасть, за бездействие. Наш государь не слова любит, а дела.
Уехал к Макарову, надоели мне эти горы дорогих шуб. Пусть теперь сами думают — все кнуты, и пряники им уже раздал.
У Макарова дела хорошо шли и без меня. Посмотрев, как оживают наши бумажные планы, и, подсказав типографию, где можно будет забрать бланки мандатов, для новых структур, решил не мешаться под ногами, а заняться приглашенными учеными.
План совращения в храме науки у меня уже был составлен, и даже скорректирован.
Так что, здрав будь, герр Лейбниц, зови своих друзей — будем говорить о невозможном. Но строго теоретическом. А к Ньютону, на монетный двор, после заеду, поговорим с ним об относительном, а за одно будет любопытно на монетки новые взглянуть. А уж ему то о реформах надо было в первую очередь рассказывать, может он и подскажет еще что путное — да только закрутили дела. Зато теперь будем с ним общаться долго и вдумчиво.
Почти неделя пролетела очень интересно. Вот бы все время так! А потом мне все удовольствие испортил Лефорт. Он умер.
Создалось впечатление, что Лефорта все обожали, хоть это было далеко не так.
Вечером второго марта ко мне на подворье приехал сам князь-кесарь, по пути захвативший Макарова. И краткое совещание заговорщиков пришло к однозначному выводу. Надо отправлять фискалов прямо сейчас. А то вернется Петр, за которым уже послали в Воронеж — и не известно, как там будет дальше.
После обеда, третьего марта начали отправлять первые группы фискалов, снабжая их подорожными, мандатами и деньгами. Охраны для них не предусматривали — по плану, фискалы с оружием так и должны были двигаться плотным капральством в назначенные им воеводства.
Отправлялись группы медленно. С каждой следовало провести отдельную беседу, и ответить на вопросы. Хоть и занимались этим аж пять приказных дьяков, со мной во главе, но к моменту прибытия Петра, восьмого марта, успели отправить только пять сотен человек. Потом скинул все дела на дьяков, строго настрого велев продолжать в том же темпе, и отвлекся на дела скорбные. Не то, что Лефорт мне был симпатичен, скорее наоборот, но Петр убивался по нему искренне и глубоко — и от всех окружающих ожидал того же.