Но мне не приходилось и, уверен, не придется выносить такого приговора. Для революционного бойца лишение оружия мучительнее, чем приговор к смерти.
Да, отвечаю по совести: дисциплина есть и она прочна, как цемент. Об этом я с гордостью скажу Ивану Лаврентьичу и комбригу на той комиссии, которая соберется, чтобы принять от меня экзамен. И оба порадуются вместе со мной, потому что ведь они сами мне во всем помогали.
Но знаю ли я свое артиллерийское дело? Иначе какой же я красный офицер?… «Гандзя», ответь за меня!… Молчит гаубица… В бою она ответит, вот когда!
Однако не лукавя могу сказать: да, я научился руководить стрельбой с наблюдательного пункта. Самостоятельно подготовляю данные для стрельбы, а открыв огонь, не истрачу лишнего снаряда.
Только теперь мы редко работаем с наблюдателем. Бронепоезд на передовой, в пехотных цепях — тут огонь молниеносный, с прямой наводки!
А если пришлось бы заменить у орудия Малюгу, сумею ли я бить прямой наводкой с таким же мастерством и проворством, как это удается старому артиллеристу? По совести говоря, нет, — на прямой наводке я заменить его еще не решился бы. Орудие знаю, материальную часть в теории изучил, но практика мала.
Нет, оказывается, надо еще погодить с почетным званием красного офицера. Пусть уж до комиссии.
Я смахнул рукавом росу с граней затвора, надел чехол. Прикрыл и прицельное приспособление — хрупкий и нежный глаз орудия.
— Эх, голубица ты наша! Не выдай в бою!…
Я пошел в другой конец вагона. Тут, весь раскинувшись, спал телефонист Никифор и чему-то во сне улыбался.
Я вытянул из-под него кончик шинели и прилег, ожидая боевого приказа.
* * *Не знаю, сколько я спал. Помню только, что меня разбудили встревоженные голоса и страшной силы взрыв. От этого взрыва у меня перехватило дыхание. Я вскочил как ошалелый и выхватил из кобуры наган.
Была серая, предрассветная муть.
Новый взрыв. Пламя.
Я увидел, что это стреляет наша гаубица, и сразу же сообразил, что и в первый раз был тоже наш выстрел. «Это от сырого воздуха такие удары, догадался я, — в сыром воздухе звук выстрела особенно резкий».
В отблеске выстрелов я разглядел у орудия Малюгу. Он был весь растрепанный, без рубахи, и возле него — в одном полосатом тельнике матрос. Оба спросонья метались, наводя куда-то гаубицу.
«Что такое?… Где мы?…» Я бросился с наганом к бойнице — Попельня. Стоим, как стояли, на станции…
— Да вы что, — вскричал я, — не проспались? С ума вы сошли — здесь стрелять?
Перепрыгивая через ящики и расталкивая полуодетых и бестолково суетившихся людей, я побежал к орудию.
— Он! — яростно крикнул матрос и показал вперед. И в это же самое мгновение словно зарево полыхнуло в сумраке утра. Отчетливо, как на картинке, я увидел на рельсах силуэт башенного бронепоезда.
Зарево полыхнуло и тотчас погасло.
— Берегись! Это залп! — только и успел я крикнуть. Раздался грохот, треск, и наша гаубица, подпрыгнув на одном колесе, со всего маху ударила своим хвостом по обшивке вагона. Доски лопнули, из щелей заструился на пол песок.
Матрос и Малюга, отскочив в разные стороны, секунду, словно оцепенев, глядели друг на друга и потом опять бросились заряжать орудие.
— Сюда, ребята! Все! — крикнул я, ухватившись за правило. — Никифор, к телефону! Полный ход назад!
Поезд рванул с места, в ту же секунду мы выстрелили, и звук выстрела слился с грохотом нового неприятельского залпа. Но этот залп уже не причинил нам вреда. Поезд был в ходу, и у Богуша получился недолет: только загремели, рассыпаясь, рельсы на контрольной площадке…
Мы отмахали от Попельни версты три.
Ф-фу… Сердце у меня так колотилось, словно я сам пешком эти три версты пробежал…
Я остановил поезд и присел, чтобы отдышаться.
Ребята торопливо обувались, бормотали и ахали:
— Как же это он прорвался? Вот гад! В самый тыл вышел…
— Проводил его к нам кто-то, не без этого! — сказал матрос и яростно сплюнул. — Давай, ребята, чиниться, живо!
Он насобирал по полу тряпок и начал конопатить разбитую стену.
— Брось, Федорчук, — остановил я его, — не суетись по пустякам. Ты вон Малюге помоги, — гляди-ка, что с орудием…
Массивный стальной щит орудия, весь перекореженный ударившим снарядом, обвис, как лопух.
Матрос обомлел.
— Ах ты, чтоб тебе… Значит, и стрелять нельзя? — И он кинулся к Малюге.
Артиллерист отстранил его. Старик осматривал со всех сторон орудие и только покачивал головой.
— Ну? Ну как? Пойдет? — с тревогой спрашивали обступившие его бойцы.