Так Ариша и со Степаном. Улыбалась Степану особенно. И взгляд особенный был. Словно скосится взор. Не потускнеет, а как-то становится влажным. И глаза большими становятся. Светлыми. И где-то перед глазами туман.
Трижды к Ростову скидались белогвардейцы.
За полком Ариша в тачанке, словно за ухом серьга.
Сквозь бои урывками билась к Степану. Скощала тягость горючих недель. Усталость бешеных схваток.
В Зверево остановились на отдых. Степан впервые урвал пару деньков для себя. Ариша даже за штопку взялась. Чулки Степана чинила. Белье.
Смотрел Степан на Аришу с кровати и невзначай догадался:
— Фу, ты, чорт! а я, ведь, о ней позабыл. Так, вот, вроде армейца. Извозжал я девку по фронту. Не отправить ли к матери? Передохнула б…
И выдыхнул вслух:
— Фронт, ты душеньку господа бога мать.
Ариша вскинула глазом.
— Степа, ты нездоров никак. Степа, очкнись.
— Да нет, не сплю я, дурашка. О тебе подумал, да пожалел.
— Иии, брось ты, Степынька, думать. От думы вши из тела ползут. Вон их сколько в белье. Недаром у нас говорят: «Думал, думал да вошь и поймал. Поймал и задумался: вошь, а вошь ты меня не убьешь. — Сидит да гадает: убьет не убьет. А вшей за десятком и стадо ползет. Так мужик из-за вши лишился души».
Степан поднялся с постели, усадил Аришу в коленки:
— Аришка, хочешь отправлю домой? Скучаешь по матери?
И почувствовал, как задрожала…
— Да нет же, дура. Я для тебя. Убьют тут, глупая.
Долго, долго в тот розовый день он ее целовал. И другой день, выпавший зеленоватым и свежим как лед, он пробыл с Аришей. Но об разлуке не думал. И не говорил.
Снова тягость горючих недель. Гарь муторящих схваток. И снова только урывками. Пока не склонилась сиделкой над раненым, чтоб не разгибаться полгода. Не чаяла выходить. С ним и в Москву. В лазарет. Речи лишился. Потом в санаторий. Месяца три водила еще неокрепшего. Берегла. Отдыхала минутами.
Давали книжки читать. Вслух Степану читала. Читала плохо. Словно в листах заборы с оврагами. Письма тоже Степану на родину карябала еле. И здесь, особенно, тихо и вдумчиво Степан сдружился с Аришей и оценил.
Улыбалась. А сердце словно гвоздями утыкано. Ржавыми. — Сгаснет Степынька, Степа. Не верилось, что пересилит.
О деревне не думала. Заглушила громом боев. Словно похоронила навеки.
Но Степан поправлялся. Разговаривать стал. Объяснял, что в книжках написано. И тихо гладил широкие косы.
С Аришей врач санаторский занялся. — Об электричестве, правописание. На рояли «Тернацынал» разучила. В серсо играла. В крокет.
Только речь по старому. От деревни кроме и не осталось. А речь поемной травою. Буйная. Колос за колос цепляется.
В санатории дружбу приобрела. За улыбку любили:
— Неутомимая. Прямо спасла комиссара.
— Красавица.
— И вовсе нет. Улыбка вот у нее. Глаза еще.
— Светлая…
И не избыть бы радость Арише, да недаром страх за Степана. Словно сверчок неумолимый пиликал.
Землячка Степана — Симбирская — в подполье вместе работали. ЦК РКП в санаторий лечиться прислал.
У Степана словно земля из-под ног. Словно молния в дверь.
— Нина, да ты ли?
— Степан!
Об Арише как-то забылось.
Она сгасала в улыбке. Сначала взором особенным. И Степан. Давно ли так он любил этот взор?..
У Нины Евгеньевны глаза были с зеленым оттенком и дымились бронзовым пламенем волосы.
Была высокой и строгой. К тому же в меру полна.
Ариша гасла в улыбке. За две недели сдружилась с Ниной Евгеньевной. Та, впрочем, мало ее замечала. Ариша как-то свернулась. Охолодела к занятиям. Взор усекался. Таял между глазами и книгой. Бумага тлела туманным пятном.
И был Арише Степан как в тумане. В дымке Нининых ласк: Это об ней рассказывал он в те два памятных дня: «Мы с ней вместе работали. Вместе были в Сибири. Потом в эмиграции. В Сибири были вдвоем в деревушке. И была как жена. Я не смог за границей. По подложному паспорту после бурлачил на Волге. Она осталась в Париже»…
Нина Евгеньевна не разлучалась со Степаном. Забросала мотками воспоминаний, рассказов. Меж ними, над ними Кремль, Совнарком, Воздвиженка, Смольный, Ильич.
Да разве это Арише понять?..
…Два года в Нарыме. Женой. Горячая. Первая.