Теперь узнал.
Ариша скрыла только об Ольге. Что Шкорин захварывал. О себе даже это сказала.
Васек дивился:
— Гляди-ка, а на собраниях первый кругом вылезает. Зудит как кишка. Глаза закроет, руками как граблями. И орет, и орет.
— А мне, Васек, и работать нельзя. Есть такие крысачки. Им все равно. Только чтобы в потемках. И не могу я. Человека мне жаль. У него, может, дети.
Васек перебил:
— Знаешь что: уезжай-ка в деревню. На билет соберем.
Через неделю зашла в общежиловку.
Вышло так, что Шкорин уехал за день до того, испугался, что суд из товарищей, возбужденный Василием, ославит и исключит.
Опять Василий рассказывал:
— Это за то ему, что котовал. У нас хотя не мундир, а пролетарская честь поважнее.
— Напрасно, Васек, ты. Я сама прилепилась. И деньги, были деньги — давала. Рада была помочь.
Ее назад не пустили. Жила с ребятами дружно. Одевку дали, кое-чего. Таскали на лекции.
За книги сразу взялась. И главное — чуяла, не презирают.
Искали Ринке работу.
На повторном приеме в Венерологическом врач сказал убедительно:
— Из Москвы не советую. В провинции плохо поставлено. В деревне и вовсе. Тем более — может открыться. Погибнете.
И стало зябко Арише. Какое ж это лечение? Ровно туман. Будет не будет. Гадай.
Спустилась в холод к пруду. Стояла долго у дерева. Улыбнулась зарубкам, что вырезал Шкорин:
Июнь 17.
Мы здесь любили.
Ар. — Ва.
Дерево гроздьями мокрых коричневых листьев плескалось в пруду. Столетний ствол накрененный дрожал.
Вспоминала, как в санатории тосковала над речкой.
Встал Степан перед глазами. Ариша Шкорину даже не рассказала о том, что ребенка Степана она убила абортом. Расход тужуркой покрыла. А вот Степана она увидала сейчас именно в ней. Желтая, как апельсин.
И ребенка она приняла, видать, за несколько дней до прихода «дворянки».
— Живет, должно, на хлебах-то Степановых.
Стало злоботно, муторно.
Вспомнила, как три месяца взад утопилась здесь «Копчик». Интеллигентка. Гимназию кончила. Когда свихнулась — хотела идею какую-то. Чернотой похвалялась. Что-то про революцию брякала. Носилась с женским вопросом.
Потом попала во «Вренелогический». Да поздно было уж. Сначала думала месть напитать. Доказать мещанам хотела: «Вот, мол, нате вам. Буду как вы». И доказала. Покрылось тело корой. Нос завалился. Под этим же деревом ее откачать тормошили. Да попусту.
И был под деревом омут.
Сама Ариша старалась его оплывать.
А теперь вот. Даже не прыгнуть. Просто тихо скользнуть.
Омут примет. Омут добрее Степана.
— Степа. Только б увидеть еще. Поглядеть…
В Зоологическом взвыло зверье. Кормежка. Звери попросту рвут от дымящихся туш куски горячи и терпки.
Прикроет лапой тяжелой. Надсядет грудью на мякоть. Мордой вроится наискось. Ворчит и срывает. И грудь у зверя широка.
Стояла долго перед афишей кино. Потом у витрины. По-детски, не соображая, смотрела. Потом поймала ребенка. Хотела тихо ласкать. Он вырывался. Раскопала мелкий совзнак — купила пряник. Дала ребенку. Сама кусок отломила. Потом по Тверскому дошла до площади. Улыбнулась на монастырь:
— Не туда ли махнуть? Грехи зачитывать буду. Недаром девки смеются — что монастырь, что бульвар. Оба дело — к копейке. И на бульваре он. Монастырь-то девический.
Дело было к двенадцати. С трамваев спешили. Сидела как на скамейке на низу пьедестала у Пушкина. Косился мягко на низ. И, казалось, подмигивал.
Его перебили:
— Поз-звольте, барышня, к вам…
— Проходите…
— Наркомпочтительно вас наркомпросим…
Прогнала их наотрез.
— И к-к чорту… Наркомфинансы товос. Разнаркофинились.
Остановился трамвай. Мимо Пушкина трое. Две женщины. Третье — не разберешь. Шагали быстро. И вдруг…
Арише почудилось… Метнулась почти бессознательно. И бессознательно крикнула:
— Нина. Нина Василь… Нина Евгеньевна…
Та мучительно долго не узнавала.
— Ариша я, Нина Евгеньевна!
— Однакоже вы изменились. Вы совсем не одеты. Пойдемте — поговорим.
В Гнездниковский. На лифте. В девятый этаж.
Пили чай. Жевала тонкие ломтики. И боялась расспросов. Еще бы! Нина Евгеньевна — дама по-партийному строгая. Может быть, говорят и года. Бой жизни, с достоинством скошенный, придал сановитость и выдержку. В словах и жесте сквозит механичность и убежденность зубрежки. В голосе — авторитет.
О Степане Ариша не смела. О себе как газетную передовицу.