«Ты, сынок, пример бери с товарища, который приходил ко мне. Он, оказывается, нас через адресный стол искал, а там что-то было напутано. Но нашел — упорный. Очень приятный молодой человек. Застенчив только, но, видно, он у вас передовик. Ты, Костик, служи, как он, и тебя тоже отпуском наградят».
Зайцев привстал на сиденье и обернулся. Машина прошла далеко вперед, и нельзя было уже увидеть ни склада, ни часового возле него. Но он отчетливо представил себе щуплого, решительного Климова, идущего с автоматом наперерез ему, Зайцеву, и подумал, что мать в чем-то права, хоть и никогда не была тут и ничего не знает.
Топливозаправщик поднялся на пригорок, и за ветровым стеклом в темноте открылся аэродром. Возле стартового командного пункта зажгли для проверки посадочный прожектор. В ярком голубом луче его серебристо сверкнул обшивкой ракетоносец. И снова Зайцев привстал на сиденье, словно картина эта впервые открылась перед ним и он хотел получше все разглядеть.
1962
ЗЕМНАЯ ТРЕВОГА
Роман
1
Он ехал и повторял — вот привязалась! — кем-то переиначенную пословицу: тише едешь — дома будешь, и опять вспомнил ее, когда густо повалил мокрый снег. Крупные хлопья, слепя, летели навстречу, по желтым пятнам фонарей, а под колесами хлюпало, пело, машину на поворотах заносило, и он подумал, что теперь лучше не тормозить.
Узкий проезд повел в сторону, мимо низкорослых, похоже, вымерших особнячков, мимо домов в два этажа, с тесными провалами подворотен; перекрестки грозили тупиками, и он признался себе, что за год, пока отсутствовал, начисто забыл эти переулки, зря свернул сюда; а потом решил, что, конечно, и метель виновата, и, может, сама Москва — то тебе улица шириной в площадь, то стародавняя, ждущая сноса глушь. Но ему все-таки нужен был Арбат, он знал: Арбат где-то рядом, и ехал не останавливаясь, не сбавляя скорости, надеясь, что из переулочного плена выберется разом, наугад.
Он и тень заметил вовремя — нет, не тень, скорее, темное пятно за плотно летящим снегом, и мигнул фарами, осторожно, как и следовало в такую мокреть, надавил на педаль. Тень метнулась обратно, потом снова вперед — совсем близко, и он тормознул уже со всей силой, чувствуя, как повело машину — задние колеса, показалось, вынесло на тротуар; вот только тень впереди не исчезала, магнитом тянула к себе. Он пригнулся к рулю, замирая, — ну же, ну!
Рванул дверцу, выскочил, задохнулся от метельного ветра. Так и есть: возле переднего бампера, неловко подогнув колени, лежала женщина.
Ему еще ни разу не доводилось переживать такое, но он не испытывал испуга; просто стоял и смотрел, точно силился запомнить навечно: короткая шубка, серый какой-то мех, а платок на голове красный («Как огонь на светофоре, как стоп-сигнал»), и рука в перчатке ухватилась за бампер; и еще снег — беспрерывно и с наклоном падает назад, в темноту.
Но это секунду всего — оцепенение; он присел на корточки, тронул рукой серый мех. Женщина застонала, попыталась встать на ноги. «Надо что-то сказать, — подумал он, помогая. — Что-то надо исправить. Ах да: тише едешь — д о м а будешь».
Рядом, на тротуаре, останавливались прохожие, и было странно видеть их после мрака за стеклами, после одиночества, когда сидел за рулем.
— Поотбирать машины у этих частников, — советовал старушечий голос. — Завтра же поотбирать! А еще офицер!
Кто-то возразил:
— Он, мать, не виноват, погода мерзкая. Свет, видала, включал? Сигналил!
Слова доносились, будто издалека; он, все еще сидя на корточках, пытался разглядеть лицо женщины, уловить в нем что-нибудь оправдывающее для себя, незлое, наконец. Снова послышался голос старухи и еще один, наверно, дворничихи — громкий, готовый на перебранку, и по тому, что говорила дворничиха, можно было понять, что с нею вместе шествует милиционер.
Он все-таки успел помочь женщине подняться, она неловко отряхивалась, а он — сам, не спрошенный милиционером, — протянул водительские права. Милиционер, весь залепленный снегом и оттого похожий на деда-мороза, загородясь от ветра, долго изучал удостоверение, потом стал мерить шагами еще видневшиеся на мостовой гладкие и длинные следы колес.
— Так, протокольчик составим, товарищ майор, — сказал, подходя. — Номерочек, я вижу, у вас не московский!
— Я из Риги. Два дня всего, как перебрался в Москву.
— Это несущественно, сколько дней, — пояснил милиционер. — Главное — наезд. Что скажет пострадавшая?
«Что скажет?» Он и сам этого ждал, все время ждал, а теперь с тревогой и жалостью к себе подумал: «Надо же, первые дни в академии — и протокол из ГАИ, расследование, приказ. И что потом хорошего не сделай, будут вспоминать: «А, это тот Ребров, который сбил женщину?»
— Так, слушаю вас, гражданочка, — не отставал милиционер. — Ваша фамилия?
Женщина стояла, выпрямившись, двумя руками подтягивая узел платка.
— Не надо фамилий. Я поскользнулась. Водитель не виноват.
— Неправда! — возразила старуха. — Сбил он тебя, окаянный, и волок по мостовой. Как трамвай.
— Точно, волок, — поддержала дворничиха. — У трамвая сетка спереди, а он — под колеса, под колеса!
— При чем тут трамвай? — удивилась женщина. Потом устало спросила милиционера: — Я могу идти?
— Ну, раз отказываетесь от виновности водителя…
Он напряженно следил за тем, как она делает первый шаг к тротуару, как медленно идет, прихрамывая, под удивленными взглядами милиционера, и старухи, и дворничихи, и молча, словно стараясь убежать, пока о нем забыли, стал устраиваться на сиденье, радостно, с облегчением думая, что вот в академии ничего и не узнают, вот он и чист, как стеклышко чист, а тот, кто переиначил поговорку — насчет тише едешь, — тот дурак, сам, видно, никогда и никуда не ездил.
Орудовец, возвращая удостоверение, все-таки проколол ему талон, скорее всего, для острастки, но он не обиделся — пронесло, а талоны не проверяют, вот уж что твое л и ч н о е дело, так это талон — и погнал машину, даже быстрее погнал, чем раньше, будто обрел такое право, несмотря на темень, на снег.
Однако и теперь с ходу, как думалось раньше, выбраться на Арбат не удалось: переулок перегораживали деревянные щиты, что-то чинили под землей. Он опустил стекло, щурясь от снега, оглядывал пространство, где можно развернуться, и вдруг увидел фигуру у стены — все тот же красный платок. Женщина стояла, опираясь на облупленный карнизик, похоже, не могла идти. Он толкнул дверцу, хотел спросить: «Вам больно?» — но она успела сказать первой, как будто специально ждала его:
— Отвезите меня домой!
Он подержал дверцу чуть приоткрытой, чтобы в кабине горел свет, пока она усаживается, и теперь смог рассмотреть: молодая, лет тридцать, наверно, а может, и нет тридцати, темные рыжеватые волосы выбились из-под платка, а глаза сердитые, обидчивые.
Он поехал назад, круто свернул в сторону, как велела женщина, и неожиданно легко выбрался из переулков на улицу Воровского. Здесь было светлее, и, хотя снег валил по-прежнему густо, уже не чудилось, что город умер, утонул в мокрой замети. Возле Арбатской площади долго не переключался светофор. До этого незнакомка сидела тихо, устало привалившись к дверце, а тут откинула полу шубы, притронулась к ноге. Он не выдержал, посмотрел. В свете от уличного фонаря было видно, что у колена чулок разорван и что-то темнеет — синяк или запекшаяся кровь.
— Здорово вы, однако, меня саданули!
Он не нашел, что ответить, и, увидев зеленый свет, резко тронул машину. Женщину отбросило к спинке сиденья, но она даже не посмотрела в его сторону. Когда выехали на бульвар, приказала, будто таксисту:
— Сейчас направо, в Сивцев Вражек.
Он круто повернул и снова хотел разогнаться, но совсем близко от угла нужно было останавливаться. Он все-таки спросил:
— Что же мне теперь делать, раз я виноват?
— Радоваться, — сказала она, не оборачиваясь, отворяя дверцу. — Могло быть хуже.
Он восхищенно посмотрел на нее, ему вдруг стало жалко, что она уходит, что больше не раздастся ее насмешливый — вот как теперь — голос. «Могло быть хуже, — повторил он мысленно ее слова и прибавил бодро: — Ну что же, здравствуй, Москва!»