Он редко читал стихи. Прозу тоже читал, если что-нибудь сразу захватит, чтобы не надо было много раздумывать. Раздумывать он считал делом стоящим, если книга с интегралами, с какой-нибудь сложностью, от знакомства с которой чувствуешь себя действительно поумневшим. И только за одну книжку стихов, чем-то напоминавшими Марту, он брался несколько раз — нравилось повторять мерно скользящие строчки. А однажды, когда она вновь подтрунивала над очередным его изобретением, знакомые слова выплыли из памяти, и он, усмехаясь, продекламировал:
Она вдруг посмотрела серьезно. В тон продолжила:
Помолчала и грустно добавила: «А ты разве можешь услышать голос зяблика? Твоя свирель слишком громко поет. И только для тебя».
Он долго не мог придумать, что ей ответить. Это уже было не только про бумаги с гербами. Это и про них обоих. Он хотел сказать об этом, а вышло невразумительно: «Ты латышка, а знаешь наизусть Багрицкого. Странно».
То был их предпоследний разговор. Последний — когда он пришел и сказал, что уезжает. И впервые увидел слезы в умных ее глазах. Бросила коротко: «Нет!» Она и потом все повторяла: «Нет, нет». Будто не верила его словам. А он твердил с облегчающим душу злорадством: «Видишь, пригласили в Москву, отозвался зяблик». Она с горечью вздохнула: «Жалко, что мои разговоры прошли мимо тебя. Но ты пожалеешь».
Пожалеет! Если уж он и пожалеет, так только о том, что они целый год провели в разговорах. И усмехнулся: «Я дам телеграмму, когда это случится». Она схватила за руку: «Ты не должен уезжать. Там ты наделаешь еще больше ошибок… без меня». Он отстранился: «А не много ли ты берешь на себя? Я ведь, кажется, не в первом классе. И потом, собственно, кто я тебе?»
Она стояла посреди комнаты. Сквозь отворенную дверь ему была видна ее спальня. Зеркало, угол шкафа, широкая деревянная кровать. Он смотрел на эту кровать и повторял: «Ну, скажи: кто я тебе?» Она зло глянула на него, и он увидел в глазах ее слезы: «Никто, слышишь, глупый ты человек, никто!»
Ему хотелось что-то смять, разбить, закричать. Словно так можно было разрушить все, чем был наполнен целый год, чтобы и в памяти ничего не осталось. Вспомнил, как полковник Дроздовский сказал: «Хотите в академию?» Да, он хотел, не только хотел, имел право на настоящее дело, а не на школярское повторение закона Ома. И вот теперь его зовут, он должен ехать, а розовые занавески мешают; мешает парус с красным олимпийским кругом, Конрад на английском языке, странное слово «бесприютный». И кажется, будто он не заслужил, а в ы т о р г о в а л свой отъезд.
«Ладно, — сказал он. — Все уже решено». И взял Марту за руку. Она только кивнула и не пошла провожать; так и осталась стоять посередине комнаты. Он громко захлопнул за собой дверь.
В общем, так, наверное, и надо было поступить. Главное-то случилось, он добился своего — впереди академия. «Добился, — сказал он себе. — Но почему так приятно сейчас, в этот последний вечер, стоять у окна, упираться лбом в холодное стекло? Как будто холодом нужно залечить какую-то рану. А разве есть рана? Чепуха».
За дверью послышались шаги; Ребров узнал: Валдманис. Огромный, он, казалось, сразу заполнил всю треугольную комнату. Хозяйка, видно, сказала ему про отъезд. Валдманис уселся на кровать, стал теребить свою морскую фуражку.
— Мы скоро новое судно получаем. Крейсерское. Может, останешься? В Таллин весной сходим, а?
— Нет, Янис. — Ребров положил руку на широченное плечо Валдманиса. — Не надо. С Ригой все кончено. Все.
— А Марта знает, что ты едешь?
Он не ответил. Стоял и опять смотрел в окно — притихший, настороженный, злой.
Он отправился в путь на другой день на рассвете. Пока таскал чемоданы в машину, хозяйка — простоволосая, в длинном цветастом халате — стояла на площадке и наставительно говорила про гололедицу на дорогах, про несвежее мясо в чайных. Каждый раз, пробегая с чемоданом мимо нее, он поддакивал, чтобы она говорила еще и не уходила: боялся покинуть город в одиночестве, как беглец.