У сосен загудело, зашевелилось. Над гребнем леса медленно выполз острый, мягко округленный с боков конус. Поднимался все выше, отпечатывался на земле плоской тенью. За конусом тяжко поползла ракета, потом замерла вертикально, не дрогнув, точно уперлась во что-то незыблемое. С трудом верилось, что только что она лежала на транспортной тележке, растянувшись на многие метры. И Воронов напрягся, потянулся вперед, завороженно глядя на происходившее впереди. А там вдруг вспыхнули, разгоняя темень, огни, выхватили из мрака подъемную ферму, тросы оттяжек, фигурки солдат, карабкавшихся по железным трапам.
«Она просится в полет, ракета, — думал он. — Десятки тонн осмысленного металла. Она учебная, и хорошо, если ее настоящая пора вообще не придет. Но учебная не значит мертвая. Тоже просится в небо. Только вот еще надо повозиться с ней, заглянуть в лючки, сквозь которые видны густые сплетения трубопроводов. Если не приглядываться к веретену ракеты, а смотреть только на фермы подъемника, то кажется, будто верхолазы тянут высоковольтную линию или достраивают повисший над пропастью мост».
Такие ракеты, как эта, обсвеченная огнями, совсем не по специальности Воронова. Он занят другим делом — разные ведь бывают дела. Но хорошо, что и сюда Дроздовский послал. Говорил, подмахивая командировку: «Кто знает, Дмитрий Васильевич, где найдешь, где потеряешь. Мы с вами теоретики и, значит, должны обобщать. Вдохновляйтесь пошире. Наука обязана быть щедрой, всем сестрам должна раздать по серьгам».
Надавал, конечно, и конкретных заданий, очкастый. Из-за одной лирики ни за что бы не послал. Но это прошло привычно: разговоры с заводской бригадой — сначала настороженные, вспыльчивые, потом дружеские; работа в комиссии, деловые споры в полигонных домиках, строчки государственных актов. А последние три дня — вот это: смотреть, как идут один за другим пуски — опытные и обычные, для практики войск, накапливать инженерные эмоции, образовываться, проверять свои замыслы, чтобы потом, на защите диссертации, без пяти минут доктором наук поймать с улыбкой вопросик какого-нибудь молодого нетерпеливого генерала, показать ему, как широко задумана диссертация…
Воронов вгляделся в торжественно плывшие из темноты полосы света. Огни у ракеты дрогнули, пошатнулись. Подъемная ферма пошла вбок, к земле. Еще секунда — и ракета оголилась, точеная, стремительная, будто рисующаяся своей красотой. Воронов жадно, восхищенно глотнул морозный воздух. А те, в куртках, уже направились в укрытие. Плотно шли, хоть и не строем, и снег громко хрустел под сапогами. «Нет, это не монтажники-высотники, — подумал он. — Могли быть ими, но сейчас — солдаты». И тоже двинулся к бетонному бункеру вслед за темными фигурами проверяющих.
В бункере тесно. Снова команды, голоса из динамика, а похоже — из ночи, из леса, из звезд. Стреляющий отсчитывает последние секунды.
И вот:
— Пуск!
Следом за командой, отстав лишь на мгновение, под ракетой взорвалось пламя, качнулось книзу и в стороны. Тяжелый гул надавил на уши, забился, загулял в полигонных далях.
Ракета чуть заметно приподнялась, как бы раздумывая: наградить возившихся с ней людей полетом или остаться возле дрогнувших, будто бы в страхе, сосен. Нет, пошла — радостно билось под ней пламя, вытягивалось метеорным следом, превращалось в сияющую, только что рожденную звезду.
Полковник, из проверяющих, знакомый по прожитым на полигоне дням, опустил секундомер:
— Видали! Ну какую им отметку ставить?
Он кричал, а гул еще давил на уши, и голос полковника возбуждал, усиливал впечатление от феерического видения, от неземной вспышки там, на старте, где уже снова сгустилась испуганная темнота.
«Черт! Здорово как!» — Воронов отвечал не то полковнику, не то самому себе. Он зажмурился, не зная отчего, и ему вдруг увиделся Дроздовский — протирает очки, улыбается хитро, лукаво. Этот знает, что такое желание работать. Да, скорее бы приехать и — за стол! Он даже стол представил, не на кафедре, а дома, под зеленой лампой. И тут же Нина, рядом. Но почему, почему так смотрит — будто бы уязвляя? Это часто было в последний год.
Воронов открыл глаза. Вроде бы на него посмотрела жена и вместе с тем мимо. И словно бы прошелся по льду, а под ногами расползалась трещина. И отчего трещина — неизвестно. Лед, казалось бы, зимний, кованный морозом.