Оболенцев ушел от генерала, от насмешливо лающей таксы в еще большем смятении, чем от Городецкого, тогда, в последний их разговор. И дело было не в том, он понимал, не в том, что эти двое, пожилые, много понимающие люди, тянули его в противоположные стороны: один — снимать фильм как есть, по буковке сценария, а другой — вообще бросить затею. Кирилл чувствовал, что ему, взрослому и тоже что-то понимающему человеку, ради одного фильма — одного! — предлагалось пересмотреть до основания все то, что он знал, чему верил, из чего исходил. И, злясь на самоуверенных стариков, на себя, на выпавшую ему долю, решил лишь одно: фильм начнется не его фамилией, а маркой студии, и это на студии выбрали в авторы Городецкого, так что есть кому ответить и помимо него.
Взял путевку в Болшево, киношный дом отдыха, и просидел две недели, почти не вставая из-за стола. Кое-что получилось: в сценарии появился заметный персонаж — зам генерального конструктора, его однокашник и, быть может, более талантливый как инженер, но неудачник или человек, не захотевший отдать всего себя созданию самолетов. Напряженнее стало действие, но в целом оно катилось все по той же хронологической дорожке — год такой-то, за ним другой, и еще, еще. Уже в Москве, перечитав начисто переписанный режиссерский сценарий, Кирилл в сердцах запустил им в угол, рухнул на диван и долго лежал, накрыв голову подушкой.
А редакторы сценарий хвалили, подходила пора начинать пробы актеров, выбирать натуру, и постепенно драматургические муки стали забываться, самым важным теперь были самолеты. Где их взять, стародавние, вымершие металлические птицы? Слава богу, Коробкин, как и хотелось Оболенцеву, стал директором и добыл консультантом на картину другого генерала — строевого, влиятельного, и уже можно было что-то планировать, рассчитывая на помощь музея авиационной академии, а главное, иметь в своем распоряжении целый аэродром недалеко от столицы и там все лето снимать, снимать… И как все оказалось удобно: военный городок возле аэродрома сверхсовременный — пятиэтажные дома, обсаженные березками. Дом офицеров со стеклянными кубами раздевалки и кафе, а за городком — Древна, тихая глубокая река, уходящая в обширный лес, и ниже по течению реки — Успенское, село, давшее название и авиационному городку, со старой, заколоченной уже лет тридцать церковью, с избами по двум улицам, крест-накрест перечеркнувшим косогор.
Утром снимали полеты или проходы актеров у жилых домов (в одном из них Оболенцев поселил сына своего главного героя — летчика-истребителя), после обеда перебирались в лес, где зам генерального разгуливал с фоторужьем, — считалось, что за тысячу километров отсюда, в Беловежской пуще, во время отпуска предавался своей истинной любви не к металлическим, а живым, из перьев, птицам, а заодно мучился из-за неясности отношений с молодой вдовушкой — лесничихой Настей.
Оболенцев потерял счет времени. Все до одного редкие выходные дни уезжал в Москву и сидел в монтажной, начерно подбирая готовые эпизоды, а в будни вставал в серый еще рассвет, наскоро окунался в холодной, как родник, Древне и хватался за пухлую тетрадь, куда с вечера записывал все, что намеревался сделать за день. Если предстояли съемки в сумерки, под ночь, он бродил по гарнизону, высматривая, что еще можно прихватить в картину из реальной авиационной жизни — что-нибудь эдакое, не высмотренное другими режиссерами, не разнесенное по экранам, или сидел у лейтенантов-летчиков в общежитии, а потом спохватывался и принимался репетировать с актерами.
Исполнители всех ролей подобрались удачно. Кириллу не нравился лишь один, игравший сына героя фильма, того самого Митьку, о котором говорил привередливый член-корр и против гибели которого по ходу фильма возражал. Катастрофы в режиссерском сценарии не осталось, но даже если бы она и существовала, не эпизод гибели самолета беспокоил Оболенцева — это сняли бы комбинаторы, — а то, что ему предшествовало.
Актер, утвержденный на роль летчика, недавно окончил Щукинское училище, шел в гору у себя в театре и был внешне, как казалось в Москве на кинопробах, олицетворением современного молодого человека: красивенький, с умными глазами и той независимой манерой держаться, которая услужливо обещает, что этот человек в любой ситуации поведет себя неожиданно и интересно. Однако здесь, на аэродроме, все в актере выглядело до странности фальшиво: одетый в военную форму, он отчетливо выделялся среди летчиков, приходивших поглазеть на съемки, хотя и форма на нем была не новенькая, ношеная, как и у них, и подстричь его Оболенцев велел не гримерам, а в пропахшей «шипром» гарнизонной парикмахерской. Не то выражение лица? Торопливость? Мелочность затаенных желаний? Трудно было понять. И вот уж кто действительно обещал неожиданное, так не актер, а эти загорелые, с усмешечками офицеры. Они держались, быть может, скованно с людьми, занятыми малопонятной им работой, но за неуклюжей их стеснительностью чувствовалась отрешенность избранных, проступало умение, доступное не каждому, — летать.