— Ты что, вообще образование отвергаешь?
— При чем тут образование. Я о смысле жизни говорю. Во всем, понимаешь, смысл должен быть.
— Тогда ты влюбился, — сказал Алексей. — Налицо максимализм влюбленного человека.
Горин резко обернулся, раскинул длинные руки по краю чертежной доски.
— Что-о? — Плоская, широкая грудь его мелко тряслась от беззвучного хохота. — Максимализм влюбленного? А ты откуда знаешь про любовь, Алешенька? Про измеритель, про шаблон и инерцию — понимаю. А про любовь?
Алексей насупился, не подготовленный к повороту разговора, который сам же вызвал. И еще с Гориным — тот уже донимал его однажды, когда спорили о каком-то кинофильме: откуда, мол, известно про любовь Алексею Реброву, которого никто еще не видел рядом с женщиной?
— Ладно, — сказал Алексей. — Ладно, кончай.
— Простите, сэр, — смиренно отступил Горин, но лицо его еще хранило и беззвучный смех, и издевку. — Я запамятовал, что вы отдаете свободное время чтению классической литературы. Там этот вопрос, конечно, досконально разработан. С интегралами и дифференциалами.
— Ладно, — повторил Алексей, торопясь возвратиться на тропу прежнего разговора. — Ты говоришь — скорее в часть. А думаешь, мне не хочется? — Он вдруг перебил себя, отстранив стул, сделал шаг к Горину и, подлаживаясь под его веселье, ухватил за развернутые плечи — словно боролся, словно положил того на лопатки: — Отвечай, будешь со мной вместе измерителем заниматься? Кроме лекций, заданий, кроме своего баскетбола? Ну?
— Это насилие.
— Неважно. Ради научно-технического прогресса.
— А любви? — беззвучно смеялся Горин.
— И ради любви… к третьему закону термодинамики.
— Если к третьему. — Горин ловко вывернулся из объятий Алексея, поправил галстук. — Если к третьему, тогда согласен.
— Смотри!
Через час муфта у Алексея была готова. Он обводил ее, радуясь, что сидит она на валу именно так, как ему хотелось. Горин ставил размеры, негромко распевая «Варяга». Оба с сожалением прервали работу: чертежный зал и библиотека закрывались в десять.
Горин вдруг сказал:
— А ты был прав. Ну, насчет… Ее зовут Оля…
Он чересчур сосредоточенно заворачивал чертеж в газету, словно хотел, чтобы произнесенное относилось не к нему, а к кому-то другому. Алексей понимающе молчал. «Она, эта Оля, — подумал он, — из педагогического, и обязательно филолог». Алексей не знал, почему так решил, но что филолог — был уверен. Горин приходит к ней домой и читает стихи. Или молча сидит на диване. Алексей вспомнил, как Горин выступал на факультетском вечере со своим сочинением: «Ответ поджигателям». Говорили, что написал он стихи на лекции, залпом, а репетировал чуть ли не месяц: боялся, что забудет и провалится.
В коридоре Алексей спросил:
— А она где учится?
— В геологическом.
Вскоре они уже натягивали шинели. На улице, отражая свет фонарей, совсем как после дождя, блестел асфальт. Шли не торопясь.
— Мы как-то стояли на набережной у Кремля и смотрели на воду, — сказал Горин. — Там, на мосту, судоходные огни — знаешь? Оля сказала: «Видишь, два. Это тебе еще два года осталось учиться, и мне тоже…»
— Она хорошо занимается? — спросил Алексей. Ему хотелось, чтобы Горин еще что-нибудь рассказал.
— Когда прошлым летом на практику ездила, в Карелию, так за геолога работала. Задание было срочное, а в партии оба геолога заболели. Да еще груз в болоте застрял, пришлось на руках вытаскивать.
Они проехали несколько остановок в метро, не сговариваясь, вышли наверх и снова зашагали в темную синеву улиц. Алексею было приятно идти рядом с большим, сильным, несуетливым Гориным, чувствовать ветер на лице, слышать мерный стук каблуков по асфальту. Он удивлялся: как может один вечер так сблизить людей? До сих пор, сталкиваясь каждый день на занятиях, они говорили, в сущности, о пустяках. А оказывается, им хорошо рядом.