Дроздовский снял очки и тщательно протер их платком — вторым, специально хранимым в боковом кармане. Потом оглядел сидевших за столами офицеров. Что они застыли, будто на поминках? Сердитым, начальственным голосом спросил:
— Как вы думаете учитывать разброс параметров во времени? На прошлом обсуждении говорили об этом, но что-то нового я сегодня не услышал.
Воронов положил мел на приступочек доски:
— Я сознательно не говорил. Надо кое-что додумать. Скажу только, что Николай Николаевич предложил остроумную методику. Мы снимем осциллограммы и обработаем их на вычислительной машине.
Все, как по команде, повернулись в сторону, где сидел Ребров. Недоумение. Любопытство. Ожидание. А он с вызовом поднял голову, думая: «Смотрите? Ну-ну. Вы еще узнаете Реброва. Вы, кандидаты и доктора паук, Не улыбайся, Жорочка Катаян. Кто-кто, а я-то уж знаю твой потолок, шесть лет на одной скамейке штаны протирали. И вы, товарищ Пионеров, не смотрите так изумленно. Пока слушателям байки свои на лекциях рассказывали, другие делом занимались».
Дроздовский задал еще один вопрос Воронову, и все снова обратились к доске. Только Ребров по инерции катился той же мысленной дорожкой: «Нет, с чего злиться? Воронов ведь похвалил, выставил перед другими в выгодном свете. А оттого, что именно Воронов это сделал, он. Все он, все у него. И Нина — у него». Ребров тяжко вздохнул, заерзал на стуле. «О Нине лучше не думать. Тоже хороша. Сказала: такого никогда больше не будет, а сама звонит каждый день. Испытывает, что ли?»
Он смотрит на часы. Только пять. Дроздовский будет тянуть канитель еще часа полтора. И он думает: «Лучше бы помог провод и медные трубки раздобыть. А то делай ему все, как на заводе, а материал доставай где хочешь. Хорошо, приятели кое-где завелись, иначе обсуждали бы сегодня не практические результаты, а бумажные проекты».
Реброву видится стенд, где уже почти целиком смонтирована установка. Он мысленно бродит по бетонному домику, в тысячный раз проверяет, прощупывает то, что сделано его руками и руками его подчиненных. Установка, которую они конструировали, не предназначалась для войск. Они работали для науки, были разведчиками, и их установка была разведывательной. Сложной системой нервов опутали ее датчики с проводами, идущими к осциллографам. Масса приборов была готова не только регистрировать работу агрегатов ракеты, но главное — испытать установку, которая контролировала ракету. В этом и состояла задача — выяснить пути создания еще более точных контрольных устройств.
Когда авиация входила в зенит своей славы, художники любили рисовать плакаты: летчик в шлеме, задорно глядящий в синее небо. Но если разобраться, в начале пути в эту самую синь стояли инженер, техник, механик. Они приходили на аэродром, когда еще только начинала брезжить заря, их следы тянулись по мокрой от росы траве. Они раздвигали ворота ангаров, принимались, как врачи, выстукивать, ощупывать и выслушивать живые для них существа — самолеты; каждый винтик, каждая гайка помнили прикосновение их загрубелых и ловких, потемневших от масла рук. Теперь художники рисуют ракеты. И опять от смотрящего на плакат закрыто начало пути — опушка леса или глубокие бетонные шахты и все те же инженеры и техники. Те же и другие. Ибо требуется, чтобы безупречно работало не только все то, что заменяет человека, — электронный мозг ракеты, но и то, что питает и регулирует этот мозг. С отверткой, с плоскогубцами тут уже не управишься, машину проверяет машина. Ребров учел ошибку художников. В углу листка, на котором он изобразил рассекающее воздух веретено, пририсовал некое подобие проверочного блока и рядом человека с майорскими погонами. Ухмыльнулся и снизу фигурки приписал: «Н. Ребров».
А обсуждение меж тем катилось по руслу, проложенному Дроздовским. Вспыхивали и угасали споры. Катаян, увлекавшийся в последнее время математической статистикой, предлагал, как он выразился, «забросить сеть пошире» — выяснить возможные пределы измерений, получить критерий точности работы системы и исходить из него. Степенный Дробот — образец пунктуальности и точности — возражал, считая, что нельзя в один научный труд впихнуть все возможные и интересные задачи. Катаяна поддержал Лысов; вышел к доске, начал писать исходные формулы, но запутался и под общий смех водворился на свое место. Спор разрешил Воронов. Он посчитал предложение Катаяна в принципе достойным внимания и обещал доложить, что получится, на следующем заседании кафедры.