Загремели стулья, все встали, и в комнате сразу стало тесно. Несколько человек собралось вокруг Дроздовского. Он ухитрялся говорить сразу со всеми: распутал неувязку в расписании, разрешил адъюнктам ближайшие два дня не появляться на кафедре, подтвердил, что никаких поблажек с физкультурой никому не будет — все минута в минуту должны быть в зале. Под конец придержал за локоть Воронова:
— Не уходи. И Ребров пусть задержится.
Через пять минут они остались втроем. Дроздовский молчал, протирая очки, как будто готовил длинную речь. Воронов и Ребров стояли рядом, ожидая.
— Вот что, — сказал наконец Дроздовский и надел очки. — Тут много полезного говорилось, и вы мотайте на ус. Но чтобы через три дня установку опробовать. Слышите? Завтра я дней на пять уеду в Ленинград. Появлюсь — чтоб все на ходу было. А теперь скрывайтесь, поздно уже.
Воронов и Ребров вышли из комнаты вместе. Молча оделись. За проходной Ребров спросил:
— Подвезу, Дмитрий Васильевич?
— Спасибо, пройдусь, — ответил Воронов и зашагал к метро.
— Ну и ладно, — буркнул Ребров и пошел к строю новеньких «Волг» и «Москвичей», где стояла его видавшая виды «Победа».
Выбравшись из метро, Воронов долго, не замечая дороги, шел переулками; только на площади Дзержинского огляделся, обогнул площадь по кругу, возле универмага свернул в тоннель и, перейдя улицу, тяжело опустился на скамью в маленьком, как бы поднятом над землей, скверике возле памятника Ивану Федорову. Народу в сквере было мало: рядом читал «вечерку» старичок и на последней скамейке сидела парочка. Здесь, в этом неожиданном закутке в центре Москвы, отделенном от улицы густыми кустами, было тихо; слышалось даже, как ветер шелестит голыми ветками, как поскрипывают, раскачиваясь, фонари на старых, еще не замененных столбах.
Воронов закурил. Ветер подхватил дым, отнес в сторону. Одной сигареты оказалось мало, Воронов закурил вторую. Да, такого еще с ним не бывало. Всегда торопился домой, торопился, как на второй день после свадьбы, а сейчас… Что-то накопилось в душе и вот просит выхода. Когда об этом сказал младший Ребров, было еще ничего. Храбрился. А вчера осторожно поинтересовался секретарь парторганизации кафедры Букреев: «Уж не влюбился ли наш начальник лаборатории в вашу жену, Дмитрий Васильевич? Встретил я их недавно на улице».
Воронов сердито отшвырнул окурок в лужу. Парочка встала с дальней скамейки, прошла мимо. Старичок, сидевший рядом, поерзал, перевернул страницу газеты. Воронов позавидовал его спокойствию: подышит воздухом и пойдет спать.
«А что же мне делать? — подумал Воронов. — Что?» Идти домой он не мог. Не мог, потому что нужно было говорить с Ниной. А он не найдет для этого слов, как не находил раньше, хотя чувствовал, что с появлением Ордина, художника, в семье началось неладное. Отчего он смолчал? Разве любить — это все разрешать? Воронова залихорадило — не то от холода, не то от волнения. Он спрятал руки в рукава шинели, поднял воротник. Шершавое сукно коснулось шеи, стало теплее.
«Да, я вроде бы подарил ей Ордина, — думал Воронов. — А теперь что, нужен новый подарок — Ребров? Или происходит что-то серьезное? Нет, пусть что угодно, только не разрыв. Можно все стерпеть, можно все снести, только бы она была рядом, осталась. Но почему так дорого приходится платить? В сущности, ни за что. Это же безжалостно, бесчеловечно».
— Простите, товарищ офицер, что нарушаю ваше одиночество. — У старичка оказался неожиданно звонкий голос, он подвинулся к Воронову. — Вы, наверное, про свои военные дела размышляете, а я хочу задать вам вопрос совсем по другой части. Может, и развлечетесь. А то очень уж у вас вид сосредоточенный, вроде как неприятности по службе.
— Да нет, что вы, — хмуро сказал Воронов.
— Ну раз так, хочу с вами посоветоваться. — И, не ожидая согласия Воронова, старик затараторил: — Живем мы с Варькой в одной квартире. Но сам не знаю почему, с детства она ко мне привязалась. Мы ее старухой бездетные, а у Варьки в семье еще трое сестер и два брата. Забот матери и отцу, стало быть, хватает. А Варька сначала приходила к нам в куклы играть, потом уроки учить, а как на завод пошла, после работы навещает. Ну, словом, не при родителях ее будет сказано, вроде бы как к дочке я к ней привязан. И когда у нее задачка не выходила по алгебре или потом деталь загоняла в брак, так для меня это все как свое огорчение выходило. А вот теперь еще одна задача требует решения.