Нина дотронулась до телефона, будто хотела удостовериться, так ли все на самом деле. И показалось, снова слышит уверенный, нескрываемо насмешливый голос:
— Ниночка, вы?
Прежде чем ответить, она подумала: «Опять появился, учитель. И родителей не стесняется — «Ниночка». А вдруг бы не я подошла?»
— Алло, — снова позвал в трубке голос Ордина.
— Ниночка слушает.
— Поздравляю, мой друг.
— А с чем, если не секрет?
— Не притворяйтесь. Портрет ведь готов. И получился недурственно.
— Вы же не видели.
— Общественность, мой друг, общественность. Она, как известно, все знает.
— Бородатый проболтался?
— И бородатый тоже.
— Я ему припомню.
— А мне?
— Вам бесполезно.
— Умница. Не ешь меня, лисичка, я еще пригожусь.
— Вы не колобок.
— Нет, колобок. Тот самый, что долго катался по земле и знает порядки в выставочных комиссиях и даже пожимал лапу кое-каким волкам — ценителям изящных искусств. А это важно, очень важно, мой друг, чтобы картинка висела на выставке.
— А если она и без того будет висеть?
— О, уже оптимизм и уверенность мастера? Между прочим, как раз оптимисты изобрели поговорку, что кашу маслом не испортишь. Думаю все-таки, что меня придется приобщить к портрету. Кстати, как обстоят дела с оригиналом? Он, говорят, стоящий парень.
— Это опять — общественность?
— Она самая.
— Значит, общественность все понимает?
— Конечно.
— Видите, как хорошо — все кругом все понимают, кроме меня. Но я ведь оптимистка, значит, тоже пойму.
Вот какой разговор произошел в то утро по одному из сотен тысяч телефонных проводов, похороненных под московскими улицами. Отсигналили гудки отбоя, и по проводам полетели новые слова, новые разговоры. Много их пронеслось с тех пор, как Нина положила трубку, а сказанное Ординым еще звучит в ушах. Она взглянула в ту сторону, где у стены стоял портрет Реброва, «картинка», как с профессиональной непосредственностью выразился Ордин. Но ведь Глебу и другим ребятам понравилось. Значит, хорошо!
Нина прищурилась, и резкие переходы красок сгладились, цвета пожухли, притенились. Зеленое и голубое — вот чем она взяла. Бородатый пугал: человек в зеленом кителе на голубом фоне — трудно и некрасиво. Но она стояла на своем, и Глеб постепенно согласился, стал находить даже «нечто» в трудной колористической задаче. Опытной рукой поправил вот тот, левый угол. Нина билась с ним несколько дней, но фон — хоть плачь! — прилипал к плечу Реброва. Но теперь все на месте, все как надо.
— Неужели это я сделала? — вслух негромко сказала она и подумала: «Молодчина ты, Нинка». Зашла с другой стороны и, продолжая глядеть на картину, сказала себе: «А герой-то — ничего. Ишь плечи развернул. Глаза темные, с соображением. Ничего, прямо скажем, ничего. Рука хорошо лежит. Это у Цвейга, кажется, целая теория есть про руки. Наверное, Ребров попал бы в высший разряд».
Нина снова прищурилась, но уже не для того, чтобы лучше рассмотреть переходы красок. Тогда, в марте, когда они вдвоем с Ребровым остались в мастерской, уже густели сумерки и он был рядом — живой, а не на портрете. Близко-близко. Потом, на улице, она сказала, что такое больше не повторится — близко. И правда, не повторилось. Но почему — уже не в первый раз — она без сожаления думает о том, что произошло в мастерской, и злится, вспоминая сказанное на улице? Ребров, конечно, обиделся. Не подавал виду, когда еще раза два приходил позировать, но определенно обиделся. Лицо у него было рассеянное и грустное. Стоило большого труда, чтобы он остался на портрете таким, каким был в то утро с оттепелью, — возбужденный, с восторгом глядевший на нее. Даже художники заметили.
А вдруг понял, что все это может стать серьезным? И испугался. Хотя ему-то чего пугаться! Это у нее в жизни — ни откреститься, ни перечеркнуть. Ведь для Димы другой не существует, да и ей раньше казалось, что с ним все, все будет хорошо. И вот поди ж ты — сначала Ордин, теперь Ребров. А может, нужно было ждать, не ошибаться с Димой? Нет, нет, чепуха. Ребров нравится ей просто как удачный образ, вот и портрет получился — доказательство.
Она внимательно рассматривает картину. И снова приходит возражение: «А Дима? Он разве не достойная модель? Почему же тогда это не его портрет? Только потому, что не умеет смотреть на нее вот так, как смотрит Ребров, не может подарить уверенность в себе, и покой, и радость? Да, в этом все дело. И не надо бояться взгляда Реброва, отворачиваться. Был же Ордин — и ничего не изменилось».