Она почувствовала — щеки горят, потерла их ладонями. А что же дальше? Мудрец Ордин твердил про оптимистов. Быть может, и вправду не надо усугублять жизнь размышлениями? Дима ведь не усугубляет. Вот уж кто имел все основания ревновать к Реброву, а ничего. Говорил, вместе работают. Наверное, Димка что-нибудь высчитывает, а Ребров возится с приборами — включает, выключает, смотрит на циферблаты. И лицо у него, как на портрете, — строгое, смелое и восторженное. Только не из-за меня, а из-за какой-нибудь электронной лампы.
Она не слышала, как в соседней комнате раздались шаги. Дверь отворилась, Анна Петровна сказала встревоженно:
— Нинуся, что-то гарью пахнет. Ты не чувствуешь?
Нина оглянулась удивленно:
— Что ты! Ну откуда в такое утро гарь? Ты посмотри, мамочка, нет, ты только посмотри, какое утро!
13
Старый, потрепанный на проселках газик подбрасывало, валило набок. Тяжелые лапы елей, ветки берез и осин с пробившимися недавно листочками хлестали по брезентовому верху машины. Мотор ревел, скрипел расшатанный кузов, и что-то неприятно, металлическим стуком отдавалось в заднем мосту.
— Ну и дорога! — в который раз повторил Зуев и крепче вцепился в металлическую дужку, приваренную к приборному щитку.
Он сидел рядом с шофером. Алексей Ребров, держась за спинку боковой скамейки, смотрел через его плечо. За тускло блестевшим погоном корреспондента в забрызганном грязью стекле виднелись глубокие колеи. Кряжистые корни выбегали им наперерез, то и дело впереди возникали темные, казалось бездонные, лужи талой воды. В них, пока не наезжал газик, плавали бурые прошлогодние листья. Колеса проваливались, вода, пенясь, разлеталась в стороны и снова стекала в колдобины. Алексей не мог оторвать от них глаз. Верилось, что глинистые прогалины вот-вот приведут к тому месту, которое вот уже третий день искали он, Зуев и два офицера из военкомата, устало качавшиеся в такт ухабам на скамейке напротив.
А впрочем, приведут ли? Когда они с Зуевым, кое-как добравшись до районного центра, ввалились ночью в полутемную комнату райкома партии, дежурный — молодой парнишка в желтой ковбойке и наброшенной на плечи куртке с застежкой-«молнией» — долго не мог понять, чего от него хотят. О поисках он слышал, даже знал, что результатов они не дали, и полагал, что вряд ли дадут. Потом пришел райвоенком — невысокий майор с бритой головой, в аккуратном кителе, украшенном пятью или шестью рядами орденских планок. Он приветливо поздоровался с Зуевым, крепко пожал руку Алексею, сел возле стола дежурного и стал тихо говорить о том, что сделано для розысков. Оказалось, уже были опрошены десятки людей. Работники военкомата объехали все деревни и села, находящиеся в предполагаемом районе падения самолета. Однако удалось лишь узнать, что летчика действительно похоронили братья Полозовы — они рассказывали об этом. Но где могила? Военком смущенно тер ладонью бритую голову.
— Понимаете, местность уж больно изменилась. Возле этих Головинок, где жили Полозовы, молодой лес поднялся. — Майор вздохнул. — Все стало иначе. Как-никак семнадцать лет прошло.
Где-то рядом в комнате пробили часы. Будто сердясь на их мерные, независимые удары, за окном тявкнула собака. Военком надел фуражку и засуетился: третий час, надо спать. Он позвонил в Дом колхозника, встал и первым вышел из райкома.
Зуев долго скрипел кроватью, укладывался поудобнее. Алексей тоже не спал. Он лежал на спине, натянув до подбородка тоненькое байковое одеяло. Оказавшись за сутки вдали от Москвы, в незнакомом городе, в комнате, заставленной низкими, похожими на больничные койками, он никак не мог остановить поток мыслей. Все было ново, необычно. И этот полковник из газеты, чем-то похожий на Воронова, и военком, и тот парень в райкоме. Он думал о них, и рядом в памяти возникали улицы, по которым они сюда шли: вдоль заборов тропинки-тротуары, бревенчатые стены домов с крашеными наличниками. А где-то далеко — троллейбусы, метро, такси. Вот так же все сместилось и в жизни. Отец — улыбающийся с пожелтевших фотографий и газетных клише, высоколобый, моложавый, в гимнастерке, перечеркнутой портупеей, — тот отец вдруг предстал другим, неведомым и страшным — обгорелым, в кабине омытого пламенем, бессильно распластанного на земле самолета. И где, где он, самолет? Может, и не надо его искать? Может, лучше, чтобы отец остался таким, как на портретах, — улыбающимся и словно живым?