Николай взял тетрадь, прихватил пальцами край, быстро пролистал, поглядывая на мелькавшие уголки страниц. На лице его не появилось ни удивления, ни радости, которых ожидал Алексей.
— Там есть и про нас с тобой.
— Да, я вижу. Потом почитаю.
Николай спрятал тетрадь в тумбочку. Алексей разочарованно следил за его руками — слишком уж спокойно, буднично все получилось. Но вместе с тем ему стало легко, словно он совершил что-то трудное и очень нужное.
Тени от деревьев, отброшенные солнцем, стлались под ногами и вдруг отступали, открывая серые озерца асфальта. В памяти всплыли слова брата. «Приказ? — подумал Алексей. — Значит, то, что Николай погасил пожар, — еще не все? Еще, выходит, надо выяснить, почему случился пожар и кто в этом виноват. А если Николай?»
Он искал ответ на заданный себе вопрос и когда садился в троллейбус, и когда отрывал у металлической кассы билет, и когда забился в уголок, на заднее сиденье. А потом отрезал: «Ерунда. Никто не виноват. Это же как стихийное бедствие. Виновного надо искать, если поджог. Смешно, чтобы Николай или Воронов взяли да и подожгли стенд. Ерунда. Зачем же поджигать? Кто строит, тот не поджигает».
До́ма сразу же стал звонить Горину, предложил поработать завтра в лаборатории. Горин замялся:
— Не могу, старик. Ответственное свидание.
— Что, девушки красивее стали? Весна? И сердечко ёкает, когда какая-нибудь королева стучит каблучками по асфальту?
— Не какая-нибудь, а все та же.
— Ну, ладно, даю увольнительную на один вечер. Но только на один. Вечер отгуляешь — и за работу. Ясно?
16
Сколько перевидел, а все не могу привыкнуть. Да и можно ли привыкнуть к беде? Вчера ездил в штаб дивизии. Дорога шла мимо деревни, дня два назад из нее выбили немцев. Не знаю почему, потянуло к развалинам, к обгорелым трубам. Остановил машину и пошел туда. Дорога вывела к единственному дому, от которого остались, правда, только стены. Наверное, здесь была школа: дом большой, окна широкие, неподалеку высокие почерневшие столбы трапеции, ржавый турник. За грудой кирпича нашел троих мальчишек — сидели на корточках. В рваных шапках, в одежде с чужого, взрослого, плеча. Удивленно и испуганно они глядели на меня. Первым сказал тот, что был постарше:
— Вам чего, дяденька?
Я ответил невразумительно. Да и что я действительно искал здесь, среди обгорелых камней?
— Вы летчик? — спросил самый маленький. Он кутался в длинный, до пят, ватник.
— Спрашиваешь! — урезонил старший и повернулся ко мне: — Вы на «мигах» летаете? Или на «яках»?
Я ответил, что на «мигах», и подумал: совсем недавно такие вот мальчуганы с красными галстуками встречали нас на своих пионерских сборах. Они показывали модели самолетов, сделанные из бамбука и папиросной бумаги, и говорили, что мечтают учиться на летчиков. А теперь: «Вы на «мигах» летаете?» Словно тятьку спросил, управился ли тот с покосом.
— Здесь кабинет нашего директора был, — сказал вдруг старший. Он обвел вокруг рукой, словно экскурсовод на развалинах древнего города. Экскурсовод — в пилотке, налезающей на глаза, и рваной шубейке.
По остаткам стен можно было представить бывшую комнату. Рядом зияла воронка. Нетрудно понять, что тут было, когда разорвалась бомба. Немецкая. Мы тут не бомбили.
— Но он еще раньше умер, — сказал мальчуган в пилотке.
— Кто?
— Директор. Его фашисты застрелили. Он все бегал, просил, чтобы деревню не поджигали. А в него и выстрелили из автомата. Даже не посмотрели, что он по-немецки их просил, по-настоящему.
Я опять вспомнил про оклеенные папиросной бумагой модели. Странным кощунством показалось вдруг, что наших детей в школе учили немецкому языку. Чтобы они не только видели, как горит их жилище, но и понимали, что кричат факельщики: «Фойер».
— А они придут сюда еще — немцы? — спросил самый младший.
Я взял его на руки. Показалось, что держу на руках Алешку, а тот, в пилотке, что повзрослее, — Николай. Как хорошо, что им не пришлось испытать того, что выпало на долю этим! Но сумеют ли мои сыны понять, почувствовать, от чего их избавила судьба? Будут ли дорожить через много лет встречей с каким-нибудь своим сверстником, стоявшим среди развалин такой вот школы?
Я пошел прочь. Был уже далеко, когда донеслось: