Нина с трудом оторвала взгляд от окна, медленно побрела к тахте, упала на подушки. И снова из темноты выплыла мельница. Крылья ее, старые, скрипучие, бешено вертелись. Но кривой, источенный временем жернов стоял на месте.
Рыданий она уже не сдерживала, плакала, не чувствуя облегчения, понимая, что сегодня потеряла очень многое — боготворящую, беспредельную любовь Дмитрия Воронова, которую она так долго и безжалостно испытывала, проверяла, сама не зная зачем.
18
Вот и пришел он — праздник. Первое мая.
Парадный расчет академии, как обычно, строился на площади возле метро «Дзержинская». Еще рано, а уже кучками стоят слушатели. Наглаженные, начищенные. Переглядываются, шутят, покуривают — потом долго нельзя будет курить. Голубоватые дымки просвечивают на солнце.
Алексей здоровался, пожимал руки и не мог понять, отчего все так хитро поглядывают на него. Покосился на грудь, на погон, улучил секунду и поправил фуражку.
— Ты что уставился? — спросил Варгу.
— Да вот смотрю: и вправду ты такой или нет?
— Какой?
— Стоящий.
И все засмеялись.
— Да вы что, объясните, черти! Горин, ты друг или нет?
Горин взял за локоть, потащил в сторону. Остальные двинулись следом.
У решетки скверика на крашеных столбиках — газетные витрины. Прошли одну, другую. Остановились. «Красная звезда». Ну что? Газета как газета. Заголовки по-праздничному напечатаны красной краской. Варга показал на третью страницу, пальцем уперся в витринное стекло. И сразу стало тихо. Алексей всмотрелся в ровные строчки. Их было много, почти полстраницы. Черные линейки, как рама, отбивали статью. Над ней чуть с наклоном заголовок: «Эстафета». А ниже написано:
«Старые сказки начинаются обычно словами: «У отца было три сына». Быль нашего времени мне хочется начать так же. Только у отца было не три, а два сына. Это Николай и Алексей Ребровы».
Он заглянул в конец статьи. Подпись: «Полковник Ф. Зуев». Да, это про отца, про Николая, про него. Как быстро, неожиданно. Неожиданно? Но ведь корреспондент Зуев и ездил с ним, чтобы написать.
— Видал? — Варга смотрел восхищенно. — Центральная газета, не как-нибудь.
Вокруг еще что-то говорили, но все слова перекрыла команда. Горин задержался, сунул Алексею в руки газету. Алексей посмотрел благодарно. Жаль, нельзя прочитать сейчас до конца. Ладно, потом. А сейчас — в строй. Сейчас — на парад. «У отца было два сына». Один из них — Алексей. Он идет на парад. На па-рад, на па-рад, на па-рад!
…Последний удар курантов упал со Спасской башни. Красная площадь притихла, замерла. Приземистые открытые машины сошлись у Мавзолея — один маршал рапортовал другому. Машины развернулись и, чуть вздрагивая на торцах, покатили к Историческому.
Вот первая академия ответила на поздравления принимающего парад, вторая, третья… От Василия Блаженного звонко, голубиным лётом грянуло «ура» суворовцев, потом со стороны ГУМа — зычное, отработанное «ура» курсантов и солдат. Машины мягко покатились вниз, к Манежу.
А торцы площади снова заговорили в смирной тишине — отдавался шаг тысячетрубного оркестра. Он выходил вперед, туда, где перед строем парадных батальонов растекалось до самого Мавзолея ровное пространство, блестевшее темным графитом.
Место Алексея в первой шеренге. До сих пор ему было хорошо видно все: и тех, кто стоял на Мавзолее, и заполненные людьми трибуны, и темные зубцы елок; он различал даже лица, особенно солдат-линейных, застывших с автоматами, вскинутыми по-ефрейторски; в ровных интервалах между линейными суетились, выцеливали парадный строй фотографы, кинооператоры, телевизионщики. Теперь все это загородили спины оркестрантов. Алексей проглядел, как дирижер — невысокий полковник в белых перчатках — поднялся на пьедестал. Вздрогнул, когда по сигналу полковника, по резкому взмаху его руки, поднялись и застыли в готовности горящие на солнце трубы.
Из-за Исторического, снизу, от Манежной площади, донесся неясный гул, и Алексей напрягся, чувствуя, как его охватывает еще неясное волнение. Все громче разрастаясь иа лету, на Красную площадь катилось тысячеголосное «ура». И, как бы подчеркивая, усиливая его, оркестр грянул «Славься». Музыка слилась с человеческими голосами и разрослась, казалось Алексею, в ни с чем не сравнимую симфонию славы и побед. Он почувствовал, как и его поднимает ликующая волна, и кричал во всю мочь, но не слышал своего голоса. И не было отдельно слышно «ура» стоявшего рядом Варги, где-то дальше — Горина, всех других. Было одно мощное, беззаветное «ура» этому майском утру, и Алексей вдруг ощутил, что понимает, сердцем понимает тех, кто закрывал своим телом амбразуру дота, кто бросал самолет на таран: они, наверное, испытывали ту же беззаветность, знали, верили, что бессмертны.