Ордин смотрел на Нину. Она сидела, схватившись рукой за горло. Взгляд был пустой. Казалось, она просто задумалась о своем, о чем-то трудном, почти безвыходном. Ордин накрыл ее руку, расслаблено лежавшую на столе, но Нина тотчас вырвалась, посмотрела с ужасом. Ордин сник, нахмурился.
Глеб, развалившись на стуле, постукивал ножом по рюмке. Тихий звон тягостно врывался в наступившую тишину.
Веркин резко поднялся. Пошатываясь, долго искал точку опоры, наконец уперся кулаком в стол.
— Я лучше пойду, Геннадий Петрович. Пойду, и все! — Он пошарил в кармане, вынул деньги. Смятые бумажки упали на тарелку Ордина. — Вот, должок возвращаю. Я человек обязательный.
Он что-то еще говорил на ходу. Шел, покачиваясь, цепляясь за спинки стульев, медленно, тяжело, долго.
Первым нарушил молчание Глеб.
— Занятные у вас, мэтр, знакомые! И сколько красноречия! Вития! Особенно замечательно он про благородство изъяснялся, правда? Однако при чем тут, Ниночка, ваша фамилия? И видимо, наш Ребров…
Нина решительно встала:
— Я хочу домой.
— Да, пожалуй, — засуетился Ордин. — Пожалуй. Пошли, Глеб.
— Вот здорово! Столько вкусных вещей заказали — и уходить. Нет, вы уж лучше одни. А я останусь. Помозгую. Очень насыщенный для размышлений сегодня день.
Нина уже шла к выходу. Глеб приподнялся, негромко крикнул:
— Ау, Нина!
Она остановилась, посмотрела на него. Глеб помахал рукой. Он не прощался, нет. Она понимала, что бородатый, неуклюжий Глеб хотел поддержать ее. В чем? Смешной, он ведь ничего не знает. И она не знает. И все равно взмах этой руки дорог. Нина подумала, что если бы ей пришлось выбирать, на какую руку опереться, она бы выбрала эту — загорелую, с обгрызенными ногтями руку Глеба, а не ту, что недавно прикасалась к ней, бледно-розовую, пухлую и чистую — Ордина.
Она улыбнулась чуть-чуть грустно и понимающе. И почувствовала, как сильно щемит переносицу. Боясь расплакаться, быстро взмахнула рукой и попыталась еще раз улыбнуться. Хотела, чтобы и у нее это получилось не прощанием, а знаком понимания и благодарности.
Глеб крикнул:
— Все будет хорошо!
Она пошла дальше, слыша за спиной шаги Ордина, Прислушивалась к ним, как, бывало, дома прислушивалась к стуку маятника больших старинных часов. Ей казалось, шаги разрывают время на части, и что-то неотвратимо уходит вместе с безжалостными секундами.
Внизу, у раздевалки, она увидела телефонную будку. И вдруг стало понятно, что надо делать: позвонить, сейчас, немедленно. Серебристая трубка, висевшая на рычаге за мутными стеклами телефонной кабинки, напоминала железнодорожный стоп-кран. Только тот меньше и красный. Но все равно и эту можно рвануть, остановить бешено мчащийся поезд. Поезд без машиниста, оголтело летящий в пустоту. И на пути — человек с дьявольской ухмылкой. Веркин, кажется. Да, да, Веркин.
Она нетерпеливо рылась в сумке, разыскивая записную книжку: сердито вытряхнула на ладонь, перебрала дрожащими пальцами монеты. Вошла в будку, покосилась на Ордина. Тот стоял у будки, курил, казался равнодушным.
Блестящий диск вертелся медленно, словно нехотя. В трубке загудело, откликнулся вежливый женский голос, наверное, дежурной медсестры. Реброва искали долго. Нина прислушивалась к шорохам и потрескиванию в трубке, подбирала слова, которые надо сказать.
Послышался голос — далекий и знакомый, и она все забыла. Потом вспомнила, но не в силах была перебить жестокими вопросами затаенную ласку, которую доносили до нее провода.
— А я у вас была позавчера, — попыталась она приблизиться к тому, что хотела сказать.
— Были? В госпитале?
— Дошла до проходной и вернулась.
— Почему?
— Так… Встретила вашего брата.
— И он вам что-нибудь наговорил?
— К счастью, нет.
— Я вас не понимаю.
— Ничего не сказал, говорю.
Стало хуже слышно. Нина плохо разбирала слова Реброва, и только смысл произносимого доходил до нее: главное, чтобы была она. Она ему нужна. С ней ему ничего не страшно.
А ей с ним? «А мне с ним?» — повторила она еще раз про себя и испугалась, что ответ приходил не такой, как, наверное, хотелось бы Реброву.