И все же настала пора. Он поднял тяжелую ракетницу и уже мог спустить курок, но тут над ровной линией косогора, на фоне белесого неба, возникла цепь солдат. Они видели, что самолет садится, или им кто сообщил — неважно, плохо то, что они развернулись по всем правилам, цепью, их был целый взвод, и крайние забирали в стороны, торопясь охватить самолет с боков.
Летчик заметил солдат. Наверняка понял, что, захоти они, его бы уже сразил их автоматный огонь — метров за пятьдесят, за семьдесят достали бы. Но он не отступил ни на шаг, летчик. Наоборот, постарался поточнее устроить ствол ракетницы в горловине и выстрелил ракетой в бак…
В общем-то, сделав такое, не отскочишь. Возможно, потому летчик и не побежал от солдат. Знал, что не достанется им живым после взрыва, который сам устроил. Но инстинкт все же сорвал его с места, когда грохнуло, когда обдало огнем то место самолета, где был бак. Могло бы и посильнее рвануть, но бензина, наверное, осталось уже немного.
Черный дым повалил, заклубился и, подхваченный ветром, стал растекаться, словно бы старался скрыть самолет от солдат. На время не стало видно и летчика, даже почудилось, что он уже побежал прочь, но ветер опять налетел порывом, снес дым на сторону, и летчик опять обнаружился — с пистолетом в руке стоял за фюзеляжем и целился в набегавших, совсем уже близких солдат.
Бухнул первый выстрел, добавив к огню, лизавшему зеленую плоскость, такой же поразительный в своей реальности звук. Летчик выстрелил еще раз, и теперь ему отозвался немецкий автомат, а за ним другой, третий. Солдаты находились совсем уже рядом, человек шесть. И только когда один из них — плотно сбитый, с удобно закатанными рукавами мундира — рухнул внезапно, выронив тяжелый автомат, летчик бросился бежать.
Солдаты продолжали палить по беглецу, но уже не все — некоторые, торопясь, отстегивали саперные лопатки, забрасывали землей пламя на самолете. Им это было очень важно — погасить огонь, потому что стреляли уже только двое, с колена, и вот только не попадали никак в петляющую по полю фигурку, пока она наконец не исчезла — то ли просто в траве, то ли в какой-то яме…
Дым повалил сильнее, и солдаты старались вовсю, чтобы сбить пламя, но их кто-то отогнал, закричал громко, так громко, что, казалось, в мире нет ничего сильнее его голоса, и они послушались, побежали прочь от самолета, на ходу пристегивая лопатки, с трудом, устало забрасывая на спину автоматы.
Это хорошо, что их прогнали вовремя. Потому что возле самолета опять показался летчик, и теперь вблизи, раз уж они добежали до истребителя, им ничего не стоило его убить.
Он сначала не знал, что делать, летчик, но тот же громкий голос приказал и ему, и он сначала неуверенно, остерегаясь подступить к горящему самолету, все-таки влез на плоскость и, прикрывая локтем лицо от дыма, юркнул в кабину. На секунду дым отнесло ветром, и он показался во весь рост. Вылез на плоскость, спрыгнул и подошел к тому месту, где раньше был сам, а теперь пылал костер, здоровенный костер, и зачем-то снова поднес туда свою ракетницу, хотя уже ничего не надо было поджигать, и бросил ее, отскочил, заметался на фоне пламени, вдруг охватившего фюзеляж. А немецкие солдаты снова бежали на него цепью, только быстрее, чтем раньше, проворней, и он не успел обойти хвост, пришлось стрелять отсюда, из этого пекла, как бы загнанному в огненный угол.
Теперь, правда, вышло удачнее: упал не один, а два солдата, и Антон мысленно пожелал, чтобы летчику удалось уложить и третьего, но летчик уже не стал стрелять — побежал.
Солдаты отстегивали лопатки, швыряли землю и прицельно, с колена сыпали очереди уже не двое, а четверо, и попали скорее — летчик пробежал всего метров двадцать и упал на белый ковер тысячелистника, словно бы специально расстеленный для него в жесткой, выгоревшей траве, всего-то и остался один рывок до проселочной дороги, до гривки кустов за ней…
Антон почувствовал, как у него вдруг вспотели ладони. Ветер нес дым прямо в лицо, но он не отвернулся. Сколько раз читал про войну, сколько слышал о ней, сколько раз видел в кино и по телевидению, но не ожидал, что она такая. Страшная, говорил он себе, глядя на горящий самолет. И не потому, что могут убить. Просто можно не успеть сделать то, что тебе приказали или ты сам хочешь и что, впрочем, одно и то же, потому что, если ты на войне, тебе не столь уж важно, убьют тебя или нет, тебе главное — у с п е т ь.
Он думал так и тер потные ладони о штаны и, будто просыпаясь, будто еще не веря, что бодрствует, услышал громкий и протяжный, усиленный мегафоном голос Оболенцева: «Сто-о-оп! Сняли!»