Говорить с Толиком сделалось неинтересно, и он сказал, сплевывая на окурок, гася его:
— Ладно, живите.
На другой день была суббота, и они втроем объехали штук шесть универмагов и все купили, что было в Анином списке: и шубейку Марине, и теплую шапку Саньке, и тюль на занавески, и много еще всего. Антон не скупился, тратил деньги вовсю, хоть и не сказал сестре и зятю, что это из заначки, из прикопленного на мотоцикл.
Только вот сапог Ане не нашлось. Были в обувном на Куусинена отечественные, и голенище широкое, по мерке, но Томка не захотела брать, сказала, достанет через знакомую импортные, скорее всего, французские, и пришлет посылкой.
Успели днем завернуть и на вокзал, потомились в очереди к окошку военного коменданта, и Антону повезло, достался все же один-единственный, последний билет на мурманский поезд.
В тот же день он уехал. Вернее, на следующий, ночью: в час и две минуты. И когда поезд вот-вот должен был тронуться, когда проводница загоняла пассажиров в тамбур, сунул Томке бумажку.
— Телефон там записан, — сказал он вместо прощальных слов. — Позвони и, если что, помоги.
Томка стояла рядом с Толиком, чуть впереди, махала рукой. Она ничего не ответила Антону, только кивнула, как бывало в детстве; он ведь не просил — он был просто старший брат, и его полагалось слушаться.
Фильм Оболенцева вышел на экраны в марте. Но еще зимой, сразу после премьеры в Доме кино, газеты стали давать рецензии, а по телевидению, на кинопанораме, показывали самого Оболенцева, и он рассказывал, какие задачи ставил перед собой, и как их решал, и почему «Распаханное небо» считает важным этапом в своей творческой биографии. Потом в кинотеатрах было битком, и появилось сообщение, что фильму присуждена премия.
Почти каждый день на студии Кириллу давали пачку писем от зрителей, и он тут же, в тесной редакторской комнате, мельком просматривал их, шутил, что зря он не актриса, вот бы актрисе такую популярность и столько поклонников, и просил пожалеть его, не заставлять отвечать на вопросы и приветы киноманов.
Только одно письмо прочитал внимательно, сунул в карман и быстро ушел. Впрочем, он зря сделал из письма тайну. Любому, кто посмотрел на конверт, ничего бы не сказал обратный адрес — какое-то Ужемье, номер войсковой части и фамилия: Сухарев А. Н. Ничего особенного не сказали бы постороннему и строчки на вырванном из школьной тетради листке:
«Посмотрел вашу картину, Кирилл Константинович. Спасибо, что пропагандируете нашу профессию. Но пишу-то я вообще не для того. У вас в картине много наснято полетов, и особенно, как проходит удачное испытание нового истребителя. Красиво получилось. Вот только, если присмотреться, на экране все время самолет с номером «07», а потом «17» и опять «07».
Кирилл Константинович, «семнадцатый» — это ведь Славы Широкова самолет, вы, значит, его в тот последний день и снимали. Но зачем же тогда в картину вставили? Он ведь всерьез падал, Широков, по-настоящему. Зачем же вы так, а?»
Ответа на свое письмо Антон не получил. Он с тех пор вообще ничего не слышал про Оболенцева, хотя и мог кое-что узнать. Томка теперь работала в парикмахерском салоне, и к ней по старой памяти заходили причесываться подруги с киностудии. Они рассказывали, что Оболенцев со студии не уволился, но и снимать ничего не снимает. Вернулся в театр, где работал еще до режиссерских курсов, и с успехом поставил подряд два спектакля.
А еще говорили, что Оболенцев написал пьесу и тоже сам хочет ее ставить. Как называется пьеса и про что она, никто не знал. Кирилла видели в Аринске еще раз — после того, как он приезжал на премьеру своего фильма в кинотеатр «Встречный». Он долго стоял возле памятника в вокзальном скверике, хмурился, уходил и появлялся снова, как будто хотел что-то спросить у Славика Широкова.
Была поздняя весна, кусты боярышника оделись листвой. Рядом, на скамейках, сидели люди. Они отрывались от газет, от детских колясок, участливо поглядывали в сторону Оболенцева.
Он уехал двенадцатичасовой электричкой, самой удобной: после Купавны у нее всего одна остановка.
1972—1974
РАКЕТЫ СМОТРЯТ В ЗЕНИТ
Из записок молодого человека
1