— Наконец-то!
Брусилов прищурил свои большие светлые глаза, затуманенные усталостью. Он сидел за столом над картой, подперев тонкими пальцами высокий лоб, как сидит шахматист, обдумывая игру. Решать надо точно и быстро. За его спиною переминался адъютант. Начальник оперативного отдела вторично напоминал, что пора ехать. Шоссе в ужасном состоянии, передвигаться в автомобиле невозможно, дорога от Кросно на Ржешув открыта для противника. Кавалерийская дивизия, вызванная для заслона, еще не прибыла. Между командующим армией и наступающими австрийцами преград не существует...
Генерал поднял голову. Взгляд его снова ясен и тверд. На губах мягкая улыбка.
— Попасть в плен я бы не хотел, само собою... Но меня тревожит участь двенадцатого корпуса... Командир доносит, что у него нет сведений о двенадцатой Сибирской дивизии, отступившей на Риманов. Терять управление армией в такую минуту нельзя. Мы останемся до утра здесь. До утра мы закончим переговоры. Утром я сам поеду к двенадцатому корпусу.— И, склонясь над картой, добавил, не оборачиваясь: — Я командовал им еще в мирное время... А его двенадцатую пехотную дивизию знаю с турецкой кампании. Молодцы! Молодым офицером мне пришлось воевать с ними плечо к плечу... И тогда, и в начале этой кампании дивизия показала отличные боевые качества... Теперь я ею недоволен...
Он смолк надолго, погруженный в работу.
Кто-то за его спиной открывал и закрывал двери, сквознячок похаживал по комнате, шуршал обоями, обдувал затылок. Стучал телеграф, начальник оперативного отдела вполголоса передавал распоряжения. Другой голос, более молодой, с трудом сдерживающий тревогу, отвечал:
— Но у нас всего лишь конвойная сотня и штабная рота охраны. Ведь это же на смех! Ведь если австрийская конница разнюхает,— командующий станет ее добычей...
Брусилов улыбнулся. Он слышал все, но это не мешало его работе. В далекие времена, в Кутаисе, мальчишкой, он так же всегда на юру и всегда в какой-нибудь самой неудобной позе готовил уроки. Привычки остаются... Увеличивается только чувство ответственности.
Брусилов встал. Он худ, по-кавалерийски чуть сутулится, в движениях легок, как птица в полете.
Приказы идут по проводам: кавалерийской дивизии форсированным маршем перейти на дорогу к Кросно — Ржешув, связать 12-й корпус с 24-м.
24-му корпусу перестроить фронт с запада на юг.
8-му корпусу форсированным маршем выйти через Тухов и Пильзно — Дембицу на дорогу Ржешув — Кросно в резерв командующего.
12-му корпусу в составе трех дивизий пехоты и одной дивизии конницы удерживать фланговую позицию на восток до Кросно—Риманов, прикрывая Перемышль.
От Радко-Дмитриева получен ответ; «По приказу главнокомандующего 3-я армия начинает отход от Кракова и ее 10-й корпус повертывает фронт на юг, западнее 24-го корпуса».
Все. Ход сделан. Корпуса и дивизии не деревянные пешки — это люди, тысячи людей. Их нужно видеть, их нужно слышать, с ними нужно говорить.
— Кажется, уже светает, Василий Николаевич,— произносит вслух Брусилов.
— Точно так, ваше высокопревосходительство. Уже семь часов. Вы не изволили ложиться... прикажете приготовить постель?
Брусилов смотрит на своего адъютанта. У адъютанта заспанный вид. Он сластена, бабник, успел уже отрастить животик в свои двадцать пять лет, но все-таки он дельный малый и не трус.
— Ты хочешь, чтобы твой командующий был схвачен австрийцами в кровати? Голеньким!
— Боже упаси, Алексей Алексеевич, подхватывает шутку адъютант и ловит еще не произнесенное распоряжение:— Выслать вперед полсотню конвоя — направление Ржешув. Седлать коня вашему высокопревосходительству!
III
Отдыхал Алексей Алексеевич всего лучше на коне. Он был первоклассным кавалеристом. Сливаясь с конем в легком и свободном движении, он испытывал радость обновленного ощущения себя, своего тела.
Глядя на него в эти минуты, нельзя было не залюбоваться им и не поразиться его молодости. И Василий Николаевич, припрыгивая на своем коне, вслед за командующим, не только любовался им, но и завидовал ему.
Откуда берется у этого шестидесятилетнего старика такая неиссякаемая энергия и прыть?
Василий Николаевич Саенко родился и рос в военной семье, среди военных, Он окончил корпус, кавалерийское училище, служил в полку, хорошо шел по службе и в свои двадцать пять лет был уже откомандирован старшим адъютантом к командующему. Саенко не позволил бы себе замарать честь мундира, презирал трусость и двоедушие, а еще более не любил «всяких политиков-молитиков». Но видеть свое призвание только в военном деле — он считал «плохим тоном». Для него офицерство было службой, и продвижение по этой службе — вопросом самолюбия.
Саенко уважал своего командующего, любовался его военной выправкой и завидовал его моложавости, но не тому творческому горению, которое делало шестидесятилетнего генерала молодым.
Саенко был неглуп, легко разбирался в окружающей обстановке и здраво судил о ней. Через его руки, в его дежурства, прошла не одна телеграмма, которыми обменивались Брусилов с командующим фронтом и ставкой. Он знал, в какое тяжелое положение ставили 8-ю армию директивы Иванова, был свидетелем возмущения Брусилова преступным небрежением интендантства к снабжению зимней одеждой истрепанной в боях армии, видел, как болезненно воспринимает Алексей Алексеевич халатное отношение к пополнениям. Новички — солдаты и офицеры — приходили в части неподготовленными и в недостаточном количестве. Унтер-офицеры, которых в запасе было много, не были взяты в свое время на особый учет, и теперь их не стало... Рядовые не знали рассыпного строя, даже не умели заряжать винтовки... Обо всем этом знал Саенко и вместе с другими штабными адъютантами не раз обсуждал «безобразия, чинимые штабом фронта». Он, как и другие его сослуживцы, считал главнокомандующего Южным фронтом бездарностью, и к тому же злостной бездарностью,— человеком, завидующим успехам Брусилова. Они все желали Иванову провала и неудач, а выходило так, что успех сопутствовал его армиям, и создавал ему успех тот, кого комфронта всего более не жаловал,— Брусилов.
Без флангового марша, предпринятого по собственному почину Брусилова, без победы его на Гнилой Липе и продвижения войск к югу от Львова город не сдался бы без боя. А между тем в официальных телеграммах высшего начальства сообщалось, что город Львов взят генералом Рузским (3). В газетах расписывали доблесть 3-й армии (тогда ею командовал Рузский), якобы продвигавшейся по улицам города «по колено в крови».
Полковники граф Гейден и Яхонтов рассказывали в штабе, что еще до встречи Брусилова с Рузским, который вызвал Алексея Алексеевича, как старший, на совещание о совместных действиях по осаде Львова, Львов уже был эвакуирован. Оба полковника беспрепятственно проехали на машине до предместий города.
Эта «очкастая крыса» — так звали Рузского адъютанты Брусилова — «раздула такое рекламное кадило», что главковерх Николай Николаевич попался на удочку. В телеграмме верховного так и сказано было:
«Доблестные войска генерала Рузского взяли Львов, а армия Брусилова взяла Галич».
— Почему армия Рузского «доблестная»,— возмущался Саенко,— а восьмая просто «армия»? Тогда как доблесть-то была именно в войсках восьмой армии! Это она сражалась «по колено в крови» вдоль всей реки Гнилой Липы до самого местечка Бобрка. Только упорство и храбрость ее частей принудили австрийцев без боя оставить Львов. Тогда как армия Рузского пришла на готовое. У Николая Иудыча Иванова в привычку вошло расписывать удачи любимчиков и замалчивать успехи других. А наш Алексеевич молчит. Для него все это мелочь. Улыбнется своей «отвлеченной» улыбкой, а в глазах все то же упорство… Непостижимый человек!
IV
Все завихрилось вокруг командующего. Все заработало по-особенному четко и весело. Именно весело, если слово это уместно в отношении такого трудного и ответственного дела, как перегруппировка войск перед лицом наступающего противника.