Штаб армии помочь беде не мог, настойчиво требовал от командиров корпусов, дивизий, полков самим выходить из положения, на ходу воспитывать младший командный состав, экономнее расходовать огнестрельные припасы.
Но всего больше задавал работы главнокомандующий фронта. Он закидывал командарма бесконечным количеством приказов, разъяснений, противоречивых директив и ворохом неприятных телеграмм. В них излагался ряд ошибок, которые, по мнению Юзфронта, были допущены штабом армии.
В телеграммах дипломатично винили не самого командарма, а его начальника штаба. Новый начальник штаба фронта, генерал Саввич, служивший раньше в корпусе жандармов, с увлечением «допекал» Брусилова.
— Еще один барьер! — смеясь, говорил Алексей Алексеевич своему начштаба Ламновскому (12). — Их не оставляет надежда, что я в конце концов сломаю себе шею. Но ведь недаром я когда-то считался одним из лучших кавалеристов и на состязаниях получал призы... Авось вывезет и на сей раз.
Но пришло время, когда нельзя было отделаться шуткой. Саввич пересолил. Он позволил себе сделать Брусилову выговор, «Общая линия действий вашего высокопревосходительства, — писал он, — вызывает сомнение в их целесообразности, в связи с задачами, стоящими перед Юзфронтом».
Одновременно с этой телеграммой пришла другая, от верховного. Николай Николаевич благодарил Брусилова за удачное отступление 8-й армии и просил не терять присущей ему бодрости в дальнейших действиях.
— Поди тут разберись! — с горечью говорил Алексей Алексеевич Ламновскому.— Любит — не любит, плюнет — поцелует, к сердцу прижмет — к черту пошлет... Нет,— резко оборвав, закончил Брусилов,— к черту я и сам сумею уйти. Этому надо положить предел. Пишите великому князю, что, на основании последней телеграммы Иванова, я считаю для себя неуместным оставаться на своем посту и пользы делу как командующий армией принести не могу. А потому прошу меня отчислить...
Ламновский, тяжело передохнув, отер со лба пот. Он знал, что спорить с командармом бесполезно, что сказанное им не отменяется. Но он не мог представить себе армии без Брусилова. Он сознавал, что уход Брусилова — катастрофа.
— Алексей Алексеевич, — едва проговорил он.—Алексей Алексеевич!..
— Выполняйте мое поручение, — остановил его Брусилов и склонился над очередными бумагами.
Когда текст телеграммы был готов и трепетной рукой начштаба положен на стол перед командармом, в кабинете несколько секунд стояла тишина.
Брусилов внимательно прочел текст, подписал его, пристукнул пресс-папье и только тогда поднял глаза на Ламновского.
— Садитесь, дорогой Иван Федорович, — произнес он по-будничному просто,— вы взволнованы. Верьте мне, я не меньше вас огорчен необходимостью пойти на крайнюю меру... Оставлять армию я не хочу, Оставлять армию в такую минуту, когда она в особенно тяжелом положении, бесчестно. Если моя телеграмма этого не скажет между строк верховному,— значит, бесчестье у нас считается ни во что. Тогда я воистину не имею права возглавлять армию.
— Поставить на карту...— попытался было возразить Ламновский.
— Солдат ставит на карту свою жизнь ежечасно, дорогой Иван Федорович. Воевать — значит ставить на карту все. Но ведь карта эта — Россия. На нее проиграть нельзя.
XV
Из ставки пришел ответ. Верховный категорически отказывал в смене командарма, Он благодарил его за боевую службу, но предписывал неукоснительно подчиняться велению главнокомандующего.
Брусилов понял, что предложение выполнять приказы главнокомандующего вызвано, несомненно, жалобами Иванова.
Надо было ехать к нему объясняться.
Брусилов сбирает вещи в походный несессер. Он не любит поручать это кому-нибудь другому. Приятно самому укладывать необходимые пустяки: граненые, с серебряными крышками флаконы с тройным одеколоном и туалетным уксусом, мохнатые полотенца, зубную пасту, бритвенный прибор, зеркальце, ножницы для ногтей... «Что еще? Ах да,— носовые платки, головную щетку, гребенку...»
— С этими пустяками,— говорит он, — у меня связаны самые приятные воспоминания о моей юности, о Кавказе, о матери... о производстве в офицеры, о жене... Эти пустяки мне сопутствовали всюду... В них есть что-то по-особенному интимное... Вы не находите, Иван Федорович?
— Пожалуй... да... я как-то над этим не задумывался,— смущенно отвечает Ламновский.
— Да и не стоит думать,— смеется Алексей Алексеевич,— это помимо нас, и у каждого свое... свой пунктик, как говаривал мой дядя. Интересно, какой пунктик у нашего почтенного Николая Иудовича?.. Дал же Бог ему такое отчество!
Для Иванова появление командарма 8-й не могло быть неожиданным. Но бородатое лицо главнокомандующего выражало явное смущение, когда Брусилов вошел в его кабинет.
Брусилов предстал перед ним одетый по форме, при всех орденах, по-деловому серьезный.
Николай Иудович, напротив того, преодолев смущенье, повел себя простецки:
— Алексей Алексеевич, родной мой! Да что же это вы? Да за что же это вы на меня, старика, обижаетесь? Ума не приложу. Уж я ли к вам не всей душой! Да садитесь, садитесь, бросьте эту официальность, не нам с вами считаться... Ну вот так, выкладывайте. На чистоту, на чистоту... И как вы могли только подумать? Ай-яй-яй!..
Иванов поглаживал бороду, кивал головой, улыбался, лукавьте глазки его обволакивали собеседника самым сердечным благорасположением.
— Ведь я же на кого сетовал? — восклицал он.— Кому ставил на вид? Вашему штабу, бумажным этим людишкам. Им бы на все отписываться, по всякому поводу мудрствовать.
— Позвольте вам заметить, ваше высокопревосходительство,— холодно остановил его Брусилов, — мой штаб находится под моим непосредственным начальством. Сам по себе он ничего делать не может, ни от чего отписываться не смеет. Я сам обязан наблюдать за действиями и работой моего штаба. Не отвечающих своему назначению лиц я устраняю, Однако смею доложить вам, что на сей раз таких лиц не усматриваю, Начальник штаба генерал Ламновский и весь штаб работают хорошо. Если же они заслужили неудовольствие главнокомандующего, то в этом опять-таки виноват я.
— Ну, знаете, Алексей Алексеевич, это уж, простите мне,— гордыня. Прямо скажу — гордыня,— начинает сыпать слова Иванов.
Но его снова прерывает сдержанный голос Брусилова:
— Исходя из этих соображений, я просил верховного освободить меня от командования армией. Его императорское высочество почли меня благосклонной телеграммой — вот она.
Командарм протягивает Иванову телеграфный бланк.
— Признаться, ее последняя фраза меня несколько смутила, Она подтверждает мои сомнения в возможности продолжать службу под руководством вашего высокопревосходительства. Если мои возражения на иные приказы Юзфронта рассматриваются вашим высокопревосходительством не как стремление помочь вам в трудном и общем для нас деле, а как своеволие и сознательное неподчинение...
— Да Господи Боже мой! Да ничего подобного,— опять вскидывает руки, ахает, качает из стороны в сторону головой Иванов.
Но Брусилов неумолимо идет к своей цели.
— Если это так, повторяю я, то кто же может дать мне гарантию в том, что вообще все мои действия не вызывают сомнений и неудовольствия Юзфронта?
— Да не так! Не так, заверяю вас. Откуда у вас такие мысли?
Иванов прижимает к груди руку, всем туловищем тянется через стол к Брусилову.
— Еще недавно я слышал от его величества самые лестные о вас отзывы. Помилуй Бог! Какие сомнения? Какое неудовольствие?