Он крестится:
— Вот вам святая правда. Никаких!
— В таком случае вашему высокопревосходительству не трудно будет ответить мне прямо: пользуюсь ли я вашим доверием? И что вы имеете лично против меня?
Иванов широко улыбается, откидывается на спинку кресла, вынимает большой клетчатый носовой платок, звучно сморкается, вытирает платком усы, говорит удовлетворенно:
— Ну вот — так бы давно следовало... С этого бы и начали, отец родной. Так бы нам, старикам, и поговорить по душам. А то напугал, напустил холоду, — ваше высокопревосходительство, ваше высокопревосходительство... Дослужились мы оба вровень до этаких чинов, как будто бы и считаться нечем. А я, видит Бог, своей службишкой отягощен. И не впору мне такая власть... А уж вами, Алексей Алексеевич, помыкать — так и помыслить совестно. Хоть сейчас берите у меня власть, берите. Садитесь на мое место — только спасибо скажу. Я по-честному вам откроюсь: боюсь этой войны, не а добрый час начали ее. Только бы удержаться, к себе не допустить, а все эти Галиции — к чему они нам? Большое недоверие имею...
— Это вы о своем недоверии — в ответ на мой вопрос? Так прикажете понять? — с усмешкой спросил Брусилов,
Иванов увернулся, но ответил. Вспомнил зачем-то японскую кампанию, намекнул на какие-то серьезные обстоятельства, диктующие власти решительные меры, перескочил на любимый свой конек — артиллерию, на происки Думы...
Уже зажгли электричество, уже доложили, что подан обед, а главнокомандующий то горячится, то благодушествует, но так и не возвращается к вопросу, поставленному Брусиловым.
За обедом присутствует генерал Саввич. Алексей Алексеевич раньше с ним не встречался. Это настоящая лиса, с пушистым, заметающим след хвостом и вкрадчивыми движениями. «Он и этого бородача перехитрит»,— думает Алексей Алексеевич и нарочито в его присутствии заявляет после обеда Иванову твердо, тоном, не допускающим возражений:
— Должен сказать вам, Николай Иудович, что ваше гостеприимство, ваша милостивая беседа, ваше доброе вино могут расшевелить самое черствое сердце и дают мне право думать, что в дальнейшем недоразумения, какие имели место между нами до этого дня, не повторятся. Не так ли? — значительно глянув в сторону Саввича, добавляет он.
Иванов задерживает его руку в своих горячих пухлых ладонях.
— Конечно, конечно!
Саввич смиренно склоняет набок голову. Командарм садится в машину. Ему настойчиво желают успехов во всех его начинаниях.
XVI
— Моим начинанием может быть только одно — наступление, — говорит Брусилов.— Они не заставят меня топтаться на месте. Кто бы и что бы ни говорил, моя армия будет наступать. Незачем сколачивать, учить, вооружать людей, если их не хотят вести к победе. Конюх седлает коня не для того, чтобы он стоял в стойле.
Командарм знает, — его армия сдала первый экзамен на выдержку, отступив за Буг. Второй экзамен — умение перевооружиться и приготовиться к бою на виду у противника и при самых скудных материальных возможностях. Этот второй экзамен тоже будет сдан. Войска пополнились. Большая часть дивизий доведена до пяти-семитысячного состава. Люди, которым не хватило вооружения, обучаются в тылу своих частей и старательно питаются хорошими щами и жирной кашей.
Они выглядят молодцами и охотно возьмутся за ружья, когда придет их черед. Противник последнее время лениво занимается перестрелкой. Чудесно! Надо только не упустить время и взять инициативу в свои руки. Тогда и третий экзамен — бой, победный наступательный бой — будет выдержан.
Немцы неуклонно нажимают на наши Северо-Западный и Западный фронты. Пали пограничные крепости Новогеоргиевск и Брест-Литовск. Наши армии стремительно откатываются на восток. Этому нужно положить конец. Уж не тем ли способом, какой предлагает Иванов: отсиживаться и ждать?
«Большое недоверие имею...» К чему, ваше высокопревосходительство? К своим способностям? Боже избави! К моей воле? К русскому солдату? К силе сопротивления России? Вы полагаете, что у вас есть основания не доверять нам? Но никакие ваши недоверия и старания не помогут. Я буду наступать.
Как же развернем мы боевые действия? Самое слабое место — это наш правый фланг. Между ним и левым флангом Западного фронта — все расширяющийся разрыв. В образовавшейся щели болтается только наша конница и кавалерийский корпус соседней армии. Никакого серьезного значения для обороны участка в семьдесят верст, да еще сплошь заболоченного, они иметь не могут. Совершенно ясно — противник большими силами всех трех родов оружия хлынет именно сюда для охвата нашего правого фланга.
Собрать большие резервы на этом участке невозможно. Задерживаться дольше на Буге не имеет смысла.
Необходимо до решительного броска вперед оттянуть своевременно правый фланг на Луцк — Ровно. Опираясь на «железную» дивизию, фронт получит достаточную устойчивость, чтобы задержать врага на Стубеле. У Деражны и севернее нужно сосредоточить 7-ю и 11-ю кавалерийские дивизии и Оренбургскую казачью. Но этого мало. Иванов обязан усилить меня еще одним корпусом. Тогда я сумею перейти в короткое наступление, нанести сильный удар противнику с охватом его левого фланга.
Новый корпус я сосредоточу у Степани. Так!..
Само собою, немцы дремать не станут. Все их усилия будут направлены к тому, чтобы выйти на мой правый фланг и в свою очередь постараться отбросить нас обратно на восток.
Ну что же! Три пехотных и одну кавалерийскую дивизии двинем на Колки, этого будет достаточно, чтобы парировать маневр германцев. На всякий случай одну дивизию возьму в резерв, в мое распоряжение на линии Клевань — Олыко. Так будет крепко!»
Брусилов встал и прошелся по комнате. Как всегда, в минуты душевного и умственного напряжения, он чувствует во всем теле необычайную легкость.
«Вести наступление всем фронтом. Так, как давно задумано, взвешено, решено. Подготовить прорыв оперативного значения, осуществив его во многих пунктах и одновременно. Спутать карты противника. Обмануть его. Враг знает: обычно мы сосредоточиваем ударную группу исподволь, передвижение наших войск от него не скроешь. Он вовремя стягивает резервы, изготавливается, и наша замахнувшаяся рука повисает в воздухе. Мы никогда не пробовали навалиться на врага всеми фронтами. Грубейшая ошибка. В результате этой ошибки на участке, который атакуется нами, враг всегда сильнее нас и в техническом и в людском отношении. Как же не понять такой простой вещи? Но осуществить такую операцию может только главнокомандующий... Ну что ж! Значит, надо добиваться своего назначения на этот высокий пост!»
Брусилов сдвигает брови, От этого глаза его с немеркнущей искрой в широких зрачках становятся еще пристальней, еще зорче.
«Значит ли это, что я хочу власти, что я тщеславен?»
Седеющий ус Алексея Алексеевича шевелится. Пустяки! Ему свойственны серьезные недостатки, но тщеславия у него нет. Да и может ли оно быть в работе?
— Это необходимо для спасения России,— снова нахмурясь, громко говорит он.— И я добьюсь, чего бы мне это ни стоило.
И уже совсем по-домашнему громко, так, чтобы его услышали за дверью:
— Саенко, милый, распорядись-ка насчет чаю.
И когда адъютант входит вслед за денщиком, несущим на подносе стакан чая в серебряном подстаканнике, Алексей Алексеевич с улыбкой замечает:
— Чудесный чай! Помнишь, у Тургенева кто-то из его героев говорит: «Чай должен быть крепким, горячим и сладким, как поцелуй возлюбленной»... Вполне разделяю мнение.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Лето царь проводил в Царском Селе в кругу своей семьи, под неусыпным наблюдением царицы. Распутин не прекращал своих «бесед» с Александрой. Царица все более укреплялась в необходимости выполнить свое «предназначение», указанное ей старцем. Ей нужно было как можно скорее устранить все препятствия, и первое из них — ненавистного «Николашку». В его руках была фактическая власть — войско, с его именем была связана необходимость вести войну до победного конца.