— Заявляли.
— Так что ж ты не исполняешь этого приказа? Вот уж четвертый день, Ануфрий Трифоныч, не могу добиться: сам заходил — не слушает, да и только!
— Помилуй, батюшка! ведь всю прошлую неделю дождик так и лил, грязь по колено — чего тут мести?
— Чего мести? — заревел поддьяк. — Ах ты бунтовщица этакая!.. Сказано, мести, так мети!
— Да она никогда не метет, — подхватил огнищанин. — Все соседи жалуются.
— Соседи! — повторила старуха. — Ну, так я всю же правду скажу. У меня, как просохнет перед домом, так пылинки не найдешь; а вот мой сосед, Михей Бутрюмов, у него и метлы-то в заводе нет, а все с рук сходит — и не диво: он к твоей милости каждый праздник с поклоном ходит.
— Эге! — вскричал поддьяк. — Извет!., допос в лихоимстве!.. О, старуха, да это дело не шуточное!.. Алексей Пахомыч! садись-ка, брат, да пиши, а я порядком ее допрошу.
— Что ты, что ты, кормилец! — вскричала старуха испуганным голосом. — Какой извет?.. Я это… так — к слову молвила.
— К слову?.. Вот мы тебе дадим слово!.. Пиши: такого-то месяца и числа, земские ярыжки, Ивашка Кучумов и Антошка Шелыган, подняли на улице в Зарядье пьяного батрака с Мещовского подворья. Хозяйка батрака… Как тебя зовут?..
— Батюшка, помилуй! — завопила старуха, повалясь в ноги. — Сглуповала, отец мой, сглуповала!
— Чего тут миловать! Говори, как тебя зовут?..
— Федосья Архипова.
— Федосья Архипова… хорошо!.. Женка Федосья Архипова… Да ты что? Замужняя, вдова или девка?
— Горькая. вдова, батюшка, сиротинка горемычная!. Взмилуйся, отец родной! не губи!.. Баба я старая, глупая!..
— А вот как тебя вспрыснуть шелепами, да посидишь в остроге, так будешь умнее!.. Ну, пиши: хозяйка вышесказанного батрака, вдова Федосья Архипова, с великим шумом и буйством и насилием ворвалась в земский приказ, и учла она, вышереченная вдова Федосья Архипова, говорить непригожие речи и разными хульными словами позорить честь не токмо земского ярыжки Шелыгана, но и начального человека, огнищанина Алексея Подпекалова, якобы оный, Подпекалов, предаваясь злому лихоимству и хищению…
— Батюшка, я этого не говорила! — вскричала старуха. — Видит Бог, не говорила!.. К присяге пойду…
— Пиши, Алексей Пахомыч, пиши.
— Послушай, Ануфрий Трифоныч, — сказал Лев-пгин, подойдя к столу. — Мне надо с тобой словечко перемолвить.
— Ну что, молодец? — спросил поддьяк, отойдя в сторону с Левшиным.
— А вот что: денег у меня нет…
— Знаю, любезный, знаю!
— А есть золотой перстень — вот посмотри.
— Да!.. Перстенек хоть куда.
— Возьми и носи его на здоровье, только дозволь мне поговорить с этой старухою и отпусти ее домой вместе с работником.
— Нельзя, любезный, право, нельзя! Как дашь повадку, так после с ними и не сладишь.
— Так ты не берешь?
— Как бы не взять… Да, право, надобно поучить уму-разуму эту старую каргу — выскочка этакая!
— Ну, полно!.. Надень-ка перстень на палец…
— Дай-ка, дай… Смотри, пожалуй!.. Как по мне делан!.. И он, точно, золотой?
— Я не стану тебя обманывать.
— Ну, что с тобой делать! Быть по-твоему. Поддьяк подошел к огнищанину, пошептался с ним
и сказал старухе, которая дрожком дрожала и едва держалась от страха на ногах:
— Что, голубушка, присмирела небось? Будешь помнить?..
— Буду, батюшка, буду!
— И напредки не забывай: выше лба уши не растут.
— Так, батюшка, так!
— На носу себе заруби!
— Зарублю, батюшка, зарублю!
— То-то же!.. Ну, уж так и быть, Бог тебя простит!.. Ступай домой со своим батраком, да смотри, старуха, вперед всегда мети перед домом!
— Кормилец! да я и так каждый день…
— Опять заговорила!.. Уж коли сказано, что не метешь— так не метешь! Да смотри за работником, чтоб он вперед по улицам-то пьяный не валялся.
— Батюшка, дело прошлое, а ведь он человек трезвый, — покарай меня Господи…
— Эка назойливая баба! — вскричал поддьяк. — Ты у ней хоть кол на голове теши, а она все свое!.. Уж коли в земском приказе по обыску окажется, что ты и сама пьяна, так не смей перечить — дура этакая!.. Без вины виновата!
— Слышу, батюшка, слышу!
— То-то слышу!.. Смотри, попадешься в другой раз… да и теперь… кланяйся вот этому молодцу. Кабы не он упросил…
— Ах, Господи! — вскричала старуха. — Да это никак… Ну, так и есть!.. Ах ты, мой ясный сокол!
— Да, бабушка, это я. Поди-ка сюда на минутку. Левшин отвел ее к стороне и сказал:
— Ну что, Архиповна, чай, твои жильцы, соседи-то мои, больно перепугались?
— Ах, батюшка! Каких страстей я-то натерпелась!.. Думаю, убьют у меня в дому человека.
— А мои соседи что?
— Ведь я тебя все у окна дожидалась. Хотела сказать, что на дворе-то засада; кликала тебя, да ты, как шальной, так на двор и пробежал.
— Не о том речь, Архиповна. Ты мне скажи, что мои соседи?..
— Да что, батюшка, видно, больно переполошились: лишь только тебя со двора свели, так жилец-то мигом собрался…
— Собрался!.. Куда?
— А кто его знает! В дорогу, батюшка. Левшин побледнел.
— В дорогу! — повторил он. — Кто?.. Вот тот постоялец?
— Ну, да! У которого дочка-то жила рядом с тобой, в светелке. Батюшки, — как заторопились!.. Запрягли две тройки, расплатились со мной, да и поминай, как звали!
— Так они уехали?
— Уехали, батюшка.
— Послушай, Архиповна: ты верно знаешь, кто такой этот проезжий?
— Нет, родимый, видит Бог пе знаю!
— Да разве ты не могла спросить у работницы?
— Пыталась, да, видно, заказано: не говорит, да и только… На что, дескать, тебе, Архиповна, знать, кто твои жильцы? Платили бы они только исправно за постой.
— И ты не знаешь также, куда они поехали?
— Не ведаю, батюшка!.. Ну, прощенья просим, мой отец!.. Ох скорей бы отсюда убраться!.. Спасибо тебе, что ты меня старуху из беды выручил!.. Не даром, батюшка, говорится: «язык мой, враг мой!» Эка я дура, подумаешь, пришла управы просить!.. Ну, дай Бог тебе доброго здоровья!.. Счастливо оставаться!
Вслед за старухою и ее работником вышли все из покоя, и Левшин остался по-прежнему один с поддьяком, который принялся рассматривать с большим вниманием перстень. Он снял его с пальца, положил на ладонь, привесился и сказал вполголоса:
— Что за прах такой!.. Легок, больно легок!.. А кажись не дутый!.. Ну, молодец, поддел ты меня!.. Ведь перстень-то не золотой!..
— Мне, однако ж, давали за него пятнадцать рублей, — отвечал Левшин…
— Пятнадцать!.. Что больно много! Кабы мне дали за него пять, так я бы в ножки поклонился!.. Ну, да делать нечего: что с воза упало, то пропало!.. А только, если он медный, так это, любезный, на твоей совести останется, ведь мы не жиды: нам грешно друг друга обманывать.
— Да кто тебя обманывает? — прервал с нетерпением Левшин. — Вольно ж тебе не верить!
— Ну, ну, не гневись! — молвил поддьяк, принимаясь опять за письмо. — И то сказать: даровому коню в зубы не смотрят.
Левшин сел на скамью и предался снова своим грустным размышлениям. И так все кончено! Сбылись его предчувствия: она уехала из Москвы!.. Он навсегда расстался с нею… О, кончено навсегда… Где станет он искать ее?.. И в Москве не найдешь того, кого не знаешь по имени; а не Москве чета наша матушка святая Русь: широко она раскинулась; в ней одной полтрети всего мира Божьего, и, куда ни поедешь, везде люди живут.
— Нет! — думал Левшин. — Не судил мне Господь быть счастливым. Сиротой я живу — сиротой и умереть придется!.. Я знаю, Колобов сказал бы мне: «Что ты, брат! Разве одна звезда на небе светит? Мало ли красных девиц на Руси живет! Приглянулась тебе одна — погоди: приглянется другая!» Нет, коли не она моя суженая, так не обходить мне налоя рука в руку с сердечным другом, не меняться с ним кольцами!.. Видно моя суженая-ряженая— мать — сыра земля. Много звезд на небе… да, много— не перечтешь… да солнышко-то одно!.. И то слава Богу — поглядел я на нее, полюбовался… Ах, нет, нет! лучше б вовсе ее не видать!..»