...Сестра моя, в этом мире есть люди, вместе с которыми возможно все: переплыть море, пройти по отвесной стене, спасти мир. Для всех они разные, и встреча с таким человеком – редкое счастье, но его очень просто узнать: если ты пытаешься разделить с ним хлеб, силу или судьбу, то получаешь не половину, а десятикратно…
Мы смотрим друг на друга и просто говорим, вспоминая о всяком-разном: как знать, доведется ли поговорить еще? Про наши дороги – военные и мирные, про битвы и ворожбу, север и юг, земли и моря, что разделяли нас в эти годы, про моих детей и его детей, про то, что было и, возможно, будет, если доживем – а мы ведь доживем, правда? – Я клянусь тебе! Мы говорим друг другу, что уверены в удаче, что горе не беда, все преодолимо – и при этом понимаем и видим насквозь мысли и чувства друг друга, в которых далеко не все так светло, но... Мы говорим, и вера рождается из ничего, и тьма отступает. Говорим и не можем наговориться, и слова становятся истиной, а истина словами, и глаза смотрят в глаза, образуя бесконечность зеркального лабиринта… Мне не стать твоим Утешением, – но можно я просто побуду рядом?
Сон, это просто сон: он смотрит на меня, как на святую икону, он берет меня за руки. Вихрь, мой сияющий вихрь, пламя мое… «Чему ты улыбаешься, Кветушка?» – «Я рада тому, что вы… снова живой. Как прежде. Что вы человек, а не дух святой, а значит вы еще останетесь здесь». – «Я удержусь на земле, если ты удержишься. Без тебя невозможно».
...Свет мой, в этом мире есть люди, души которых настолько слиты одна с другой, что не смогут быть порознь, как бы ни разделял их мир: их сердца связаны заговоренными нитями, которые всегда выведут друг к другу, заставляя тропы пересекаться самым странным образом – каждый день, раз в год или раз в столетие…
***
– Эй, сударыня, дайте монетку. Ну дааайте!
Оборванный мальчишка лет десяти вертелся у самого крыльца – еще один нищий городской сорванец, промышлявший случайными заработками, попрошайничеством и мелкими кражами. Господин пожалел бы его, как всех жалел: голодное дитя, наверняка сирота, оделил бы и пищей, и денежкой. Я лишь отмахнулась, не особо задумываясь, – ступай, крысенок, неча тебе здесь делать: мне б своих прокормить. Вот так, к сотне грехов – сто первый, нам не привыкать.
Утро выдалось жарким и муторным – слишком жарким для весны, когда еще и деревья-то не зацвели. Облака, пока еще отдельные, собирались в небе, но им уже было тесно – они толкались боками, завивались хитрыми воронками, возводили из себя дивные замки с кривоватыми башнями и вознесенными на недосягаемую высоту кипенно-белыми стенами. Впрочем, подножья облачных стен были где-то серыми, а где-то желтоватыми, как сходящий синяк, и явно набрякали непролитой влагой. Облака еле слышно ворчали друг на друга, как народ в рыночной толкотне, где-то между ними и небом, незримые для большинства людей, появлялись и исчезали танцующие огоньки – не то искры, не то разлапистые фигурки без голов, но с множеством рук и ног. В небе потихоньку рождалась гроза – неотвратимая, как война, и, похоже, она же рождалась на земле…
Пока я глазела на небо, оборванец подошел совсем вплотную, коснулся грязными пальцами моего рукава.
– Пшел прочь! – рявкнула я. – На рынок, вон, ступай. Или на паперть: нынче воскресенье, подают хорошо.
– А если я скажу, что меня прислал писарь Хоффмайер, а? – мальчишка хитровато заулыбался, отскакивая в сторону. – Он-то сказал, что вы заплатите, а сам только медную денежку и бросил, жадоба.
Я резко обернулась. Сорванец смотрел на меня с совершенно невинным видом и скалил щербатый рот: видимо, хотел сначала получить свое обещанное вознаграждение, а потом уже передать весть. Впрочем, глянув на мое более чем серьезное лицо, он, видимо, передумал нарываться на неприятности и затараторил: