– Писарь велел передать, чтоб вы шли быстро в церковь, потому как нынче утром через час после пересменка… Час настал, грит! Молитесь, грит, за него, да пошибче, ибо только вашими молитвами… За кого молиться – знать не знаю, но вы-то знать вроде как должны… Ох, спасибо вам, век за вас Бога буду просить. Хотите, хоть каждый день вам буду про тюрьму разузнавать? Эээй, сударыня!
Мальчишка что-то еще кричал мне в спину, но я не слушала. Гроза зарождалась, клубилась, зловеще дышала в затылок – над городом, над Ним, надо мной.
***
Говорят, эта церковь была точно такой же, как в Риме, – та, место постройки которой указала Пресвятая Дева какому-то благочестивому купцу, послав как примету снег, что выпал в августе на одном холме, – об этом говорила и картина, искусно сложенная над главным алтарем из цветных кусочков камня. Высоченные сходящиеся клиньями своды, длинные узкие окна по обеим сторонам, в этот день наполненные странным предгрозовым светом, статуи святых вдоль стен, колонны главного алтаря, – а над ним, на огромной высоте под самым потолком, зловещий, хоть и красивый, образ Голгофы: с Распятием, скорбящей Богоматерью и Иоанном-Евангелистом.
Раскрашенная деревянная фигура Спасителя, приколоченного к кресту, была слишком похожа на живого человека - не изможденного и бесплотного, а сильного и крепкого, хоть и несколько исхудавшего: голову Христа с неприбранными черными волосами охватывал венец из колючек, а глаза смотрели вниз, на людей. Живые печальные глаза страдающего Бога, мудрые и бездонные полночные глаза – такие же, как у моего господина. Протолкнувшись между людей, которых по воскресному утру собралось здесь немало, я упала на колени в проходе между скамейками, поближе к алтарю, вскинула кверху лицо, сливая свой взгляд со взглядом Распятого и свой шепот с гимном, что звучал под высокими сводами. Я здесь… Здесь, здесь, здесь.
– Господи Боже, царь небесный, Боже Отче всемогущий, прими молитву нашу, – слитно звучали голоса хора. – Господи, Сын единородный, Иисусе Христе, агнец Божий, сидящий одесную Отца, берущий на себя грехи мира, помилуй нас…
Пора! Господи всеблагой, спаси ныне праведника твоего, дай сделать, что задумали, – и дай ему выжить!..
Глава 31. ВЕРЬ МНЕ
Это было узкое и затхлое помещение в тюрьме: низкий сводчатый потолок, грубо выкрашенные стены, широкий стол, конторка писаря в углу и тяжелое кресло с крепежом под кандалы… И небо, то же самое обещающее грозу небо, что клубилось за стрельчатыми окнами церкви, – оно светилось тем же призрачным дымным светом за решетчатым окошком комнаты для допросов.
В отличие от камеры чародея, эта комната не давила на грудь тяжестью свинцовых полос, – нет, она щетинилась холодным железом, отведавшим немало крови, но не честным оружием, а предательскими орудиями муки, что безнаказанно вкушали боль, страх и бессильный гнев беззащитных, плененных и связанных. Эти куски железа и мертвого дерева были упырями, что жировали на крови и выбирали, как бы побольнее впиться, потому что живая кровь и плоть были им сытной пищей, а страдания – и солью, и острой приправой, и хмельным вином. «Все они побывали в употреблении», – вспомнилась надпись на стене подвала в старом замке Его светлости, где было собрано множество таких же голодных чудовищ. Отличие было в одном: те орудия стояли для страшной памяти, чтобы больше никогда не пойти в дело, эти же время от времени не только требовали, но и получали порцию еды.
– Вы позволите, господин следователь? – скованные спереди руки заключенного потянулись к шее – к прочной витой цепочке, на которой висело небольшое – даже ребенку в ладонь уместится – филигранное распятие, удобная вещь: хоть на стену вешай, хоть на шее носи вместо нательного крестика. – Я боюсь, цепочка может порваться, а этот символ мне очень дорог: это ведь подарок моей супруги…
– Хмм, и это все, о чем вы волнуетесь перед допросом? – следователь криво усмехнулся и покачал головой. – А вы храбрый человек, господин Трисмегист. Или, быть может, в Пруссии шпионов учат терпеть боль? Я слышал, есть специальные упражнения…
Заключенный помотал головой и протянул ему крестик.
– Пожалуйста, не убирайте его в стол, господин следователь. Я… должен видеть его перед собой. Считайте это последней просьбой.