– Да что вы себе позволяете… – начал было «помощник следователя» (он же капитан разведки), но его коллега, принявший священный символ от заключенного, прервал его решительным жестом.
– Пусть себе, – спокойно и угрюмо сказал он. – Кому от того хуже, если его крестик повисит на стене? Смелость всегда заслуживает уважения, – к тому же, его вина еще не доказана…
– Вот как, поблажки с самого начала допроса? – протянул помощник. – Запротоколируйте, Людвиг! Уверен, это ооочень понравится вашему начальству, господин следователь.
– Других поблажек не будет, – ответил тот, вешая распятие на торчащий из стены гвоздь так, чтобы его видел допрашиваемый. – Вы хорошо подумали, господин Трисмегист? Возможно, вы сами и по доброй воле расскажете нам все, что знаете, и нам не придется прибегать к этому арсеналу? – он окинул рукой коллекцию инструментов, что были наготове у палача, а также находящуюся прямо возле конторки следователя дыбу.
– Да, я буду говорить, – неожиданно для всех ответил заключенный.
– Хммм, – удивился следователь, – а почему нельзя было сразу? Спасовали перед крайними мерами? Хорошо, давайте послушаем.
– Вы ждете от меня информации, которой у меня нет, – уверенно начал Трисмегист, глядя горящими глазами на крест на стене. – Шпионаж в пользу Пруссии, в котором были замешаны некие тайные общества, на самом деле не существовал никогда. Тот таинственный Орден, за которым вели и ведут охоту уже три года, и который пытаются то ликвидировать, то поставить на службу монархии, также не существует в действительности. Он неуловим именно потому что его нет: это ложная информация, которую с радостью скормили вашей разведке пруссаки. Все это время вы гонялись за призраком, отвлекаясь от более важных проблем и становясь все более управляемыми и предсказуемыми…
– Что ж, довольно неожиданно, – произнес следователь. – И какие у вас есть доказательства на сей счет?
– Сложно доказывать то, чего нет, – отрезал арестант.
– Хорошо, сформулируем по-другому. Какова ваша роль в этом?
– Одна из главных, – заключенный пожал плечами и улыбнулся какой-то дьявольской улыбкой. – Именно я после своего ареста запустил в воздух этот информационный фантом, в который поверили все, включая Ее величество. Как любой, кто долго занимается чародейским ремеслом, я умею внушать людям нужные мысли. Знаю на какие точки в разговоре надавить, чтобы человек принял на веру то, в чем я пытаюсь его убедить. Вы слепы, господа: вы видели то, чего не было, и верили в то, чего нет. Теперь пришла пора открыть все карты…
Он говорил. Говорил то, во что они должны поверить, то, что по нашей воле разлетится с колокольным звоном по всем концам мира. Нас нет и не было, мы – сон, иллюзия, нашедшее на вас затмение рассудка.
Его глаза, не отрываясь смотрят на крестик, что отдала ему Консуэло.
Иди со мной. Верь мне…
***
Мои глаза устремлены на огромное распятие под самым сводом церкви, и солнце, проглянув сквозь толпящиеся в небе облака, из высоких стрельчатых окон озаряет резную раскрашенную Голгофу божественным утренним светом. Наш спаситель Иисус смотрит на меня с высоты: проси и будет дано тебе по вере твоей.
Проси, ведьма, но для начала подумай. «Хороший вопрос содержит в себе половину ответа, сестра, – так говорил мне наш Подебрад. Я долго думал и научился задавать верные вопросы, и потому сейчас я спрошу тебя…» Не спрашивай, Зденек, я не отвечу. Деревянная фигура Иисуса слишком похожа на живого человека, и его взгляд отвечает мне взглядом живых и навеки печальных полночных глаз…
– Верую во единого Бога, отца всемогущего, творца неба и земли, всех видимых и невидимых, – человечьи голоса хора сливаются с голосами ангелов и шепотом туч за окном.
– И Невидимых, – согласно шепчу я. – Тех, кого не увидит никто боле, как глаз слепой не видит ни явного, ни отъявного, ни солнца ясного, ни ветра буйного, так не видеть и вам: смотреть да не видать, мимо пройти да не вспомнить. Как Господу царю Христу не дам боли, – так не дам и вашим глазам воли. Замыкаю свои слова замками, ключи кладу под камень: да будет слово мое каменное, а замок железный, никто того замка не изгложет, слов моих не переможет. Глаз не видит, ум не помнит, душа не болит; нас тут и вовсе нет… Нет… Нет… И не было.