За годы, что я не видела певунью, она почти не изменилась: та же тоненькая и прямая фигурка (после четырех-то детей не каждая так выглядит), та же красота. Те же черные колдовские очи, что когда-то с одного взгляда приворожили моего господина. Вот разве что лицо стало чуть потверже, да в глазах такая тоска, что впору завыть… Впрочем, в моих наверняка была такая же.
Зря пересмеивались солдаты, и зря ждал судейский: вместо того, чтобы обменяться злыми словами или взглядами, мы просто шагнули друг к дружке и накрепко обнялись. До выхода из тюрьмы солдаты провожали нас уже двоих. Мы молчали, — может, поговорим потом.
У ворот артистку встретила ее служанка, кучер с экипажем и небольшая компания мужчин и женщин с цветами и теплыми словами поддержки. Один из них, богато одетый молодой господин, вытащил карандашик и записную книжку, о чем-то расспрашивая и кивая, — видимо, мог чем-то помочь столь прославленной даме. Меня же поджидали хмурые односельчане и наш «экипаж» — карета в сопровождении солдат: раз уж суд забрал нескольких крепостных в качестве свидетелей, то он обязался и вернуть их обратно.
— Ох здорова она у тебя, все руки мне отмотала, — кухарка Эльжбета передала мне на руки дочку. — Ну что, Кветушка, отпустили тебя, поедем домой теперь?.. Ах ты бедненькая моя пташечка… — добрая женщина порывисто обняла меня, крепче притиснув ко мне спящую Боженку, горячо зашептала на ухо. — Ну поплачь, поплачь уже, пока тебе слезы сердце не разорвали. Я ведь чуяла что-то такое, с самого начала чуяла. Что жив он, что ты смогла его спасти, у смерти из рук отняла. А он что же? Уехал, женился на барышне, а теперь вот в тюрьму попал. Вот кабы с тобой остался, — неужто ж ты бы допустила такое?.. Да ты бы костьми легла… Ох, здравствуйте, барышня Порпорина, — она вдруг отпустила меня и поклонилась, глядя куда-то мне за спину. — А вы-то вовсе красавицей стали, еще пуще прежнего. Вот кабы не горе такое…
Я обернулась: певунья стояла совсем рядом и смотрела своими печальными глазищами.
— Давай… немножко поговорим, — голос ее звучал непривычно глухо. — Раз уж повстречались. Они подождут, — она выразительно взглянула на моих односельчан, потом на конных солдат возле полицейской кареты.
Я поудобнее перехватила ребенка и сделала шаг к ней.
— Сын? — первым делом Порпорина кивнула на мое дитя, видимо, не решаясь сразу перейти к сути разговора. А может, так и хотела начать: кто ж ее поймет, она еще тогда, перед войной, мне про детей все уши прожужжала. — Похож на Карла — такой же гигант.
— Похож, — согласилась я. — Только это дочка.
Я чуть опустила руки, давая ей возможность поглядеть на мою Боженку. Певунья всмотрелась в щекастую мордаху, закрытые глазки с рыжими ресницами, прижала руки к груди.
— Я оставила своих детей, — прошептала она. — Один Бог знает, надолго ли, только я чувствую: может быть, и навсегда. Младшему три года всего…
Ага. Вот что ее гложет не меньше, чем заточение мужа.
— Тьфу ты пропасть! — ругнулась я. — Ты их в лесу что ль оставила? Не пропадут, чай. Я тоже старшую на братьев бросила, куда мне тут с двумя-то? Мне бы и эту не надо, только она ведь пока сама ложку не удержит… А у тебя аж четверо…
Я уж хотела добавить в том духе, что, мол, о чем ты думала, но сразу осеклась. Во-первых, не мое дело, а во-вторых… Господи, да останься я с ним, с господином моим любезным, я б, наверно, на радостях семерых уже родила: война — не война, Орден — не Орден, все было бы нипочем! И летала бы, как на крыльях, и сердце от счастья бы заходилось, на них глядючи: у этого, свет мой, глаза твои, а вот у этой кудри вороные — не чета моим рыжим лохмам, а младшенький брови хмурит почти как ты, — гляди, а ну как провидцем вырастет. А милый мой улыбался бы тепло и ласково, как только он один умеет… Не будет этого — ни так, ни этак: моих тех детей просто не будет, а дети твои и певуньи ох как долго тебя не увидят! Ты за решеткой, мой ангел, крылья твои подрезаны, и руки твои в оковах, а жена твоя бьется, как птица об оконный переплет, — а влететь не может, и остается только молиться и искать пути, и не видеть их… Что ей, что мне.
Я перехватила ребенка на одну руку и рукавом другой утерла слезы. Взглянула на Утеху, — она свои и вытирать не думала: мокрые дорожки были прочерчены на щеках, того и гляди морозом схватятся.