— Хорошо. Это будет стоить четыре франка.
— Как! — Матушка Тико возмущённо всплеснула руками. — Четыре франка! Господи, вы хотите разорить бедную женщину. Четыре франка!
И, дрожа от негодования, удалилась.
Ги ещё дважды приходил к мергельной яме, бросал туда принесённую из дома еду. На третий вечер матушка Тико с Жюстиной снова пошли туда раньше его. Мальчик видел, что служанка несёт большой ломоть хлеба. Матушка Тико отломила кусочек и с ханжеским выражением на лице бросила вниз.
— Вот! — сказала она Жюстине. — Теперь ей там будет получше.
Но вдруг тявканье дворняжки заглушили басовитое рычание и лай. Туда ещё кто-то бросил собаку! Теперь их там было две.
Матушка Тико отщипнула ещё кусочек хлеба и бросила вниз, причитая: «Это тебе, Перро. Это тебе». Однако басовитое рычание показало, что хлеб достался не маленькой дворняжке. Матушка Тико повернулась к Жюстине и пожала плечами.
— Что ж, мы были добры, насколько это возможно. Но ведь не могу же я покупать хлеб на всех собак, которых туда бросают.
Она поджала губы и, когда они пошли обратно, сорвала с хлеба корку и стала рассеянно жевать её сама.
Ги, страдающий, гневный, поспешил прочь, плача от этого отвратительного бессердечия.
— Новички, встаньте туда!
Ги пошёл по двору примерно с дюжиной других. Ему казалось, что компания подобралась не особенно весёлая. Некоторые как будто страдали насморком, никто не проявлял никаких признаков дружелюбия. Учителя, священники в чёрных сутанах, не сводили с них глаз.
— Не разговаривать, новички!
Это произнёс высокий священник с красными руками, хотя никто не разговаривал. Ги понял, что семинарская жизнь, как он и предвидел, не сулит ничего хорошего. Вскоре после того, как остальные ребята разошлись, новичков заставили взять вещи и строем повели в здание. Ги оглядывал аркады, каменные серые стены, трапезную с высоким потолком. Там стоял запах ладана. Несколько сидящих за столом священников подзывали мальчиков по одному, задавали вопросы и что-то записывали. Когда настал черёд Ги, он споткнулся на вопросах по катехизису.
— Встань туда.
Наконец один из священников повёл его в классную комнату. Ги сперва показалось, что там закрыты ставни, потом он увидел высоко под потолком одно-единственное окошко. По бокам комнаты висели две керосиновые лампы. За стоящими в несколько рядов партами мальчики, не поднимая головы, что-то писали. Священник усадил Ги, дал ему перо и бумагу.
— Для начала, сын мой, перепиши пятьдесят первую главу катехизиса пятьдесят раз. Когда закончишь работу, принесёшь мне.
Так началась семинарская жизнь. Девизом семинарии было «Спартанская суровость, афинская изысканность». Первой части его священники придерживались с фанатическим усердием. Ги и остальные семинаристы поднимались каждое утро в пять часов и отправлялись в часовню на мессу. Летом в часовне бывало прохладно; в зимние месяцы она казалась ледяной, и Ги представлялось пыткой стоять там, дрожать от холода, не смея растереть озябшие руки или переступить с ноги на ногу, чтобы не привлечь к себе осуждающего взгляда одного из наставников.
Наказанием за «недостойное поведение» во время мессы служили розги или диета, состоящая из отвратительного чернослива. Каждому семинаристу полагалось проводить определённую часть дня в «размышлениях». Ги находил это особенно неприятным, поскольку ребята не могли дать подробного отчёта, о чём размышляли, и в результате их могло ждать наказание «за рассеянность». Приходилось постоянно заниматься латынью, латинской прозой, латинскими молитвами, латинскими переводами. В трапезной мальчиков заставляли пить кувшинами противный напиток под названием «Изобилие», напоминающий вкусом несвежую лакричную воду. Вторая часть девиза, касавшаяся изысканности, усердия вызывала гораздо меньше. Бани в семинарии не было, ребятам разрешали мыть ноги всего три раза в год, обычно накануне праздников.
Так тянулись месяц за месяцем. Эта безотрадная монастырская жизнь была Ги ненавистна. И когда пришло лето, а с ним и каникулы, когда он вновь распахнул ворота Ле Верги и увидел бегущих к нему с распростёртыми объятиями мать и Эрве, ему показалось, что он пробудился от дурного сна. Однажды мадам де Мопассан положила Ги руки на плечи, отступила и поглядела на него.
— Через несколько недель тебе исполнится шестнадцать. Даже не верится.
— Мама! Не нужно подчёркивать при людях, что мне всего шестнадцать.