Работа у него продвигалась успешно; он подобрал название для новой книги — «Наше сердце». Брюнетьер, которому Ги изложил её краткий план, настаивал, чтобы он публиковал её в «Ревю де Монд».
— Видела? — Ги протянул Клем последнее письмо Брюнетьера. — Пишет, что гарантирует мне восемнадцать тысяч в год за право первой публикации моих будущих романов. Что скажешь?
Ги поднял глаза на Клем. Ей всегда нравился Виктор Авар, и она радостно смеялась над грубоватыми рассказами в «Жиль Блаз». Одобрит ли она подобное обязательство перед Брюнетьером?
— Ты стоишь как минимум двадцать две тысячи — и Брюнетьер их заплатит, — сказала она. — К тому же о рассказах он речи не ведёт. Рассказы ты можешь публиковать, где захочешь.
— Клем... — Ги обнял её. — Ты просто чудо. Я люблю тебя всем сердцем и разумом! Давай оставим это и поедем на обед к Прекрасной Эрнестине.
— Поехали. Она обещала мне рецепт морского языка по-нормандски, о котором ты говоришь во сне.
— Я во сне разговариваю?
— Вчера ночью ты был с какой-то Марселлой в Фоли-Бержер.
Она засмеялась.
— Господи! Это было, ещё когда я служил в министерстве!
— Значит, ревновать мне не нужно?
— Ревность — у тебя? — Он поцеловал её. — Клем, ты неподражаема.
Неделя шла за неделей. Ги и Клем сближались всё больше. Ги успокоился; парижское напряжение прошло, беспокойство улетучилось. Ночами они лежали, не укрываясь, тёплый ветерок шевелил шторы, донося ароматы сада. Ги забыл о пауках. Он ласково провёл рукой по гладкому изгибу её груди.
— Слышишь, как шумят деревья?
— Слышу.
— Дует западный ветер. Иногда он кажется дыханием земли.
Однажды ночью Ги проснулся. Луна лила на кровать свой зеленоватый свет. Поглядел на Клем. Она спала, протянув одну руку к нему, волосы её красиво разметались по подушке. Он встал, оделся и спустился вниз. Стояла деревенская тишина. Голова у него побаливала, он сел за письменный стол и стал вдыхать из флакона эфир. Сидел долго, узоры лунного света, падавшие сквозь щели в ставнях на стену, постепенно меняли форму и в конце концов исчезли. Тогда он вышел, утреннее небо серело, с моря дул ветерок. Ги пошёл к утёсам.
Вернулся он в седьмом часу. Франсуа в трусах и майке делал зарядку возле своей лодки с надстройкой.
— Доброе утро, месье, — невозмутимо сказал слуга. — Прошу прощения, я не знал, что вы поднялись.
— Доброе утро, мой добрый Франсуа, — ответил Ги. — Укладывай вещи. Мы уезжаем сегодня.
— Хорошо, месье.
— Мадам встала?
— Нет, месье.
— Ладно, Франсуа.
Ги вошёл в дом. Бумагами он решил заняться сам. Собрал рукописи и заметки. Просмотрел письма, счета, лежавшие в ящиках стола, отложил некоторые, чтобы взять с собой. Заглянул Франсуа.
— Месье хочет кофе? Я подумал, перед дорогой...
— Нет, Франсуа, спасибо. Антипирин не забудь.
Потом в дверях появилась Клем, босая, в голубом пеньюаре, всё ещё щурившаяся после сна.
— Ги, привет. — Она улыбнулась, подошла и поцеловала его. — Рано ты поднялся. — Потом потянулась, зевнула. — Я чудесно спала.
Она всегда говорила так, будто ребёнок. Взгляд её упал на сложенные бумаги.
— Я оставила их... — умолкла, выражение лица её внезапно изменилось, словно тело и разум охватил паралич, потом тихо досказала: — ...в таком беспорядке?
— Нет.
Как объяснить ей? Она никогда ничего не просила. С радостью дарила ему любовь и покой. Он безмятежно прожил эти долгие недели. Как объяснить, что побуждает его порывать отношения, которые, как он неожиданно ощутил, связывают его слишком крепко? Благодарность и привычка были её врагами. Сможет ли она понять, что любовь, мир, покой сами навлекли на себя крушение? Он мучительно это сознавал — и всё же нежность и благодарность его не уменьшались.
Дорогая Клем, он не мог причинить ей боль и всё же собирался.
— Клем, — сказал он, — я должен уехать. Извини, надо было сказать тебе.
Она нежно посмотрела на него.
— Понимаю. Когда?
— Сегодня. Хочу успеть на поезд в одиннадцать.
— Понятно. Тогда я должна собрать тебе вещи.
— Всё в порядке. — Он положил руки на бумаги. — Они уже собраны.
Казалось, он изгоняет её из своей жизни.
— Да.
Как объяснить? Придётся солгать.