— Дорогой мой! — Флобер взмахнул ножом с прилипшим к нему кубиком кантальского сыра. — Мужчина, который ни разу не просыпался в чужой постели, не лежал в ней, глядя на женщину, всё ещё остающуюся незнакомой, которую он никогда больше не увидит, и не испытывал из-за этого нежной грусти, можно сказать, и не жил.
— Конечно!
— Да, да.
Заговорили все сразу — кроме Гонкура. Он вяло окунул вилку в банку китайского имбиря, выловил кусочек корневища и отправил в рот.
— Ты не понимаешь всей сложности тонких переживаний визита к проститутке. — Лицо Флобера раскраснелось. — Тут смешиваются деньги, страсть, страх, самоуничижение, утончённая горечь.
— Да. Я согласен с Флобером. Он прав, — заговорил Тургенев. — Женщины в России это знают. И могут оскорбить тебя для полноты наслаждения.
— Брр... Сложности русской души!
— Нет, нет, послушайте. У русских крестьянок есть некий фатализм, оказывающий то же воздействие. Это восхитительно — в нём есть мысль о смерти и самоосуждение.
— Приправа из греха и религии, — сказал Доде.
— Браво!
Все рассмеялись.
— Золя, передай кальвадос.
Золя откинулся на спинку стула, дав свободу своему животу. Ги заметил, что он начинает толстеть и выглядит уже более преуспевающим.
— Осмелюсь сказать, что такой же фатализм присущ лапландцу, если он беден и жалок. Это вопрос среды, социальных условий.
— Главное в общении с проституткой — это отказ от себя, — сказал Гонкур, очищая грушу. Ел он медленно, сосредоточенно. — Утрата собственной личности в той свободе, которой жаждешь и вместе с тем страшишься.
— Видите, Гонкур в этом знаток, — лукаво ввернул Тургенев.
— Специалист по фабричным девицам. Ложился ты с ними в постель? — спросил Доде Гонкур и, продолжая есть грушу, сардонически поглядел на него.
— Однако распутство наверняка должно быть стихийным, — сказал Золя. — А борделей я не понимаю. Как социально-политическое установление, столп республиканской формы правления — да. Но как гигиенический центр, куда идёшь в заранее намеченный час, будто в баню — уффф! Признаюсь, я никогда не был способен войти в бордель.
— А я ходил, — загремел Флобер, — и часто! Это безнравственно, если угодно, но бордели мне нравятся. В подобных местах видишь такую волшебную, показную, дешёвую грусть. Сердце у меня начинает колотиться всякий раз, когда я вижу одно из этих ярко разряженных созданий, идущее в свете фонарей под дождём. Помню, студентом я часто сидел за столиком на бульваре возле какого-нибудь кафе в жаркие вечера, чтобы посмотреть на них Особенно много проституток было между Оперой и улицей Друо. И они проходили медленно, глядя на тебя, так близко, что дымок твоей сигары начинал колыхаться, а за ними тянулся запах их духов и тел. А?! П-п-потрясающе!
— Вот-вот!
Тургенев, Доде и Ги горячо зааплодировали. Раскрасневшийся от вина и расстегнувший воротничок Золя смеялся вместе с ними. Гонкур подлил себе ещё мятного ликёра. Доде, Тургенев и Ги разлили по стаканам вторую бутылку коньяка. Флобер пил превосходный вуазеновский кальвадос.
Доде стал представлять Наполеона Третьего. Чуть ссутулился, заложил одну руку за спину, другой принялся крутить ус и, приволакивая ногу, зашагал вокруг стола, а все наперебой сыпали глупыми высказываниями императора — подлинными, бережно хранимыми в памяти.
Золя извинился, встал и вышел. Гонкур сказал:
— Поразительно, сколько ему нужно справлять малую нужду. Это уже пятый раз за вечер. Пригласи его куда угодно, и он спросит только, сможет ли он там достаточно часто ходить в туалет!
Все засмеялись; это было правдой.
Когда после возвращения Золя заглянул официант, они попросили ещё сигар и кофе. Тургенев потребовал борща со сметаной, потом громко запел по-русски.
Затем они принялись вспоминать о своих любовных похождениях. Тургенев подробно рассказал о связи с юной революционеркой, она жила под лестницей многоквартирного дома «из принципа» и предпочитала заниматься любовью, стоя ночью посреди замерзшей Невы, потому что не признавала проявления чувств в уединении.