Ги дошёл до конца. «Тогда Корнюде стал насвистывать «Марсельезу»... Ехали теперь быстрее, так как снег стал более плотным; и до самого Дьеппа, в течение долгих, унылых часов пути и нескончаемой тряски по ухабистой дороге в вечерних сумерках, а затем в глубоких потёмках, он с ожесточённым упорством продолжал свой мстительный однообразный свист, принуждая усталых и раздражённых спутников следить за песнею от начала до конца, припоминать соответствующие слова и сопровождать ими каждый такт.
А Пышка всё плакала, и порою между двумя строфами, во тьме прорывались рыдания, которых она не могла сдержать».
Ги умолк. Никто не проронил ни слова. Он оглядел слушателей. Все они смотрели на него. Потом дружно поднялись.
— Господи, — послышались восклицания, — вот это да!
— Шедевр.
— Мопассан, как тебе это удалось?
— Самый лучший рассказ.
— Жаль, что написал его не я. Пышка.
Книга вышла весной, когда на улицах цвели каштаны. Через неделю «Пышка» и Ги стали предметом разговоров и насмешек в салонах. Через две — восторгом Бульвара. Через три — увлечением жриц любви, потаскух из Фоли-Бержер, девиц с улицы Клозель. Казалось, все лодочники, смотритель шлюзов, девицы с барж на Сене читали «Пышку» и приветственно окликали Ги. Люди улыбались ему на улицах Монмартра, в кафе на Бульваре. Выходило одно издание за другим. К маю о Мопассане говорили больше, чем о любом парижском писателе. Принцесса Матильда устроила обед в честь того, что он стал полноправным членом её круга знаменитостей.
Флобер, неутомимый художник, наиболее взыскательный и бескомпромиссный мастер, писал из Круассе: «Я считаю «Пышку» шедевром. Эта маленькая повесть останется в литературе, поверь мне. Девица очаровательна...» Буржуазные критики, как и следовало ожидать, отнеслись к рассказу сурово. Грозный Альбер Вольф из «Фигаро» раскритиковал пятерых молодых людей и вынес вердикт: «Вечера» ниже всякой критики. За исключением рассказа Золя, все прочее крайне посредственно». Никакого результата это не возымело — книги в магазинах, в киосках, на лотках шли нарасхват.
Ги отправил критические статьи Флоберу вместе с шутливым письмом. Он знал, что его учитель наконец-то приближается к концу романа и намерен устроить себе двухмесячный отпуск в Париже. Четвёртого мая от Флобера пришёл ответ: «Уже вышло восемь изданий «Вечеров»? Мои «Три повести» выдержали только четыре. Я начинаю завидовать! Но ты должен сделать для меня список тех идиотов, что пишут так называемые литературные обозрения для газет. Потом мы откроем по ним огонь из своих орудий! В субботу или воскресенье я выеду в Париж. Так что в начале будущей недели увидимся».
В субботу Ги вернулся на улицу Клозель около половины четвёртого. День стоял прекрасный, река неодолимо манила к себе; он познакомился в Нантере с новой девицей и торопился туда. Поезд отправлялся в четыре тринадцать; в понедельник утром Ги хотел вернуться и сразу же зайти к Флоберу. Когда он подходил к лестнице, из гостиной выглянула мадам Анжель.
— Месье Ги, вам телеграмма.
— Спасибо, мадам.
Ги повернулся и увидел телеграмму на столе. Решил, что, видимо, Одноглазый и остальные предлагают встретиться в воскресенье. Вскрыл её и прочёл: «У Флобера удар. Положение безнадёжно. Выезжаем в шесть». И подпись: «Каролина Комманвиль».
— Хорошие новости, месье Ги? — спросила мадам.
Отворилась дверь на площадку второго этажа, полуголая Арлетта перегнулась через перила; наверху появились ещё две девицы с сигаретами. Ги прошёл мимо них. Они улыбнулись, но ничего не сказали. Ги кое-как дождался шести часов и встретился с Комманвилями на вокзале Сен-Лазар. Каролина была чопорной, сдержанной.
— Дядя умер. Нам сообщили, — сказала она. — Должно быть, он был уже мёртв, когда отправляли первую телеграмму. Как глупо с их стороны!
Всю дорогу до Руана Каролина шепталась с мужем. Объятый горем Ги сидел в другой стороне тёмного вагона. В Круассе они нашли Флобера распростёртым на постели. Внешне он почти не изменился, только шея распухла и почернела. Доктор Фортен, сосед и друг покойного, сидел в непривычно пустой гостиной со своим помощником доктором Турно. Он объяснил, что случилось. Ги не знал, собственные ли его чувства тому виной, но ему виделась в поведении врача какая-то решительность. Даже показалось, что он глядит на него с какой-то странной пристальностью.