Сакия-муни находился в созерцании несвычного со здешним миром, для этого ему не надо было готовить себя подобно другим тапасьям. Он не выбирал тему для размышления, не следил за своим дыханием, не знал, ровное оно, нет ли, колеблемое ли чем-нибудь, не искал в себе дружелюбия к людям, сострадания к слабым, это предполагалось в нем заранее, все было подчинено одному, что сказало бы о торжестве истины. Его еще не осияло Просветление, но он знал, что приближается к нему. Знание радовало, надежда крепла… Духовное прозрение, что снизошло на него, являлось степенью к просветлению, он понимал это и, легши на землю, смотрел на небо, и все, упадающее со светлозоревого, воспринимал как из собственной души исходящее. Он не делал разницы между собой и природой, как бы соединил в душе то и другое, и теперь не был что-то одно, а все: земля и небо, и то, что на земле, и то, что на небе. И, когда заметил на небе большую черную птицу (Если долго смотреть на нее, казалось, она в состоянии заслонить солнечный свет и отодвинуть в сторону колесо Закона), он не стал гадать, что это за птица, а принял за часть сущего, и мысленно сказал про свое предощущение, и она поняла его. Птица и вправду уловила токи, идущие от Сакия-муни, и подчинилась им и обрела способность пускай не так сильно чувствовать то же, что и человек… И была довольна. Такая возможность представлялась ей нечасто, но необыкновенной она не являлась, хотя так, как теперь, не было раньше с нею. Впрочем, птица еще не научилась сливаться с окружающим миром, и, пускай слабо, помнила, что она птица, а мир так велик… Птица знала, что она от этого мира, им создана и вместила его в себя, мир диковин и добр, и в нем что-то совершается, точно бы готовится к чему-то, быть может, с рождению Освободителя. Быть может…
11
Вчера Суддходана гулял в окрестностях Капилавасту с близкими людьми, вдруг пребывание во дворце сделалось не то чтобы грустно и утомительно, это было бы необъяснимо и в сущности невозможно, рядом с ним постоянно находилась Майя-деви, а как-то неспокойно, потянуло в неведомо какую даль, и он, наверное, велел бы запрячь лошадей и уехал бы, но что-то в нем сказало, что и это не принесет умиротворения. Суддходана промучился до полудня, но так ничего не придумал, а потом, уже пытаясь понять в себе, пошел за город. Он долго бродил лесными тропами, а на сердце все томило и не было края томлению. И тут вдруг чуть в стороне от высоких деревьев, зависших над рекою, он увидел тонконогого оленя, щиплющего траву, остановился, зачарованно глядя на него. Удивило, что олень даже с места не сдвинулся и головы не поднял… Он поднял ее позже, когда Суддходана, устав от неподвижности, сделал шаг-другой по тропе. Олень посмотрел на него и неожиданно, как помнилось царю сакиев, заговорил на странном языке, оттого и странном, что вроде бы звуки чужой речи непонятны, но почему-то западают в душу и можно догадаться, о чем идет речь. Да, конечно же, о Сидхартхе, о сыне его…
И сказал олень круторогий:
— Внемли мне, о, Владыка сакиев, и успокой свое сердце. Сын твой, богоподобный и мудрый, уже приблизился к реке, испив из которой достигнет Берега Истины. И тогда возликует всяк на земле, ныне черпающий из чаши страдания. Я разглядел в твоем сердце томление и поспешил к тебе, чтобы успокоить. И да услышь меня, обращенный к Небу, и возрадуйся!
Олень был ничем не отличаем от своих собратьев, но с утра что-то произошло с ним, и он сделался исполнителем воли Богов и поспешил к царю сакиев. Он был преисполнен гордости, и, когда уверился в том, что Суддходана понял его, во всем существе обозначилось что-то не совсем ему ясное, что-то от стороннего мира, возвысившего его. Олень не знал, кем он был до своего рождения, и считал, что кем-то гонимым и преследуемым, не защищенным от лесного зверя, но теперь ему представилось, что он был другим, однако ж не это определило его состояние, а уверенность, что растеклась по телу и сказала про грядущее перерождение. Ах, как она сладка и приятна, эта уверенность! Наверное, со временем она ослабнет, ужмется, но не исчезнет, даже если лесной зверь настигнет его, остаревшего и тяжелого на ногу, и острые клыки охолодят его горло, вопьются в тело, и обожжет острая жгучая боль, он не успеет увидеть легшее ему впереди, обещаемое жизнью, и тихая покорность судьбе и всесветная терпимость ниспадут на него свыше и примирят с землей.