— О, Боги, помогите мне!..
Арджуна не услышал себя и подумал, что ничего им и не было произнесено, все же уловил беспокойство в глазах у Ананды и смутился. Снова закрыл глаза и увидел темное узкое ущелье, он и Ананда шли по глубокому дну, продираясь сквозь колючий кустарник и боясь потерять пешеходную тропу, что вдруг ускользала, непримятая, а то вдруг обозначалась и совсем не в том месте, где предполагали увидеть ее. В ущелье трудно проникал свет, да и тот был слаб и дрожащ, нередко оттискивался к каменистым завершьям, и тогда на дне делалось сумрачно и грозно. Возникало ощущение потерянности в глухом неласковом мире, все-то было вокруг чужое и угрожающе нависшее над медленно бредущими путниками. Сердце у Арджуны сжималось, обжигала мысль: «А может, был прав брамин Джанга, когда уговаривал не уходить из дома? Зачем бы мне, сильному и почитаемому среди кшатриев, покидать отчую землю?.. Кто сказал, что найти истину можно лишь в Урувельском лесу? Если бы было так, все возвратившиеся оттуда стали бы архатами. Но нет… Да и почему истину надо непременно искать? А может, она уже живет в нас, вокруг нас? Меня почитают кшатрии, презренная судра не смеет коснуться края моей одежды. Разве это не истина? Если я скажу, что доска белая, а не черная, хотя она на самом деле черная, посмеет ли ваисия оспорить мое суждение? А если даже и найдется нечестивец, то его немедленно изгонят из города. И это не истина?.».
Джанга говорил, если Арджуна вслед за сыном царя сакиев покинет отчий город, то уже не вернется в Капилавасту, злые духи возьмут его тело и превратят в пыль.
— Брамин был прав, — тихо сказал Арджуна.
— Ты о чем?..
Арджуна не ответил. Ему не хотелось повторять слова Джанги и вселять непокой в душу Ананды. К тому же он понял, что дело тут не в брамине, а в том, что ему, ослабевшему и, кажется, приблизившемуся к краю ущелья, упав с которого человек меняет форму, все, что случилось с ним, было предопределено заранее, и он, правду сказать, догадывался про это, и прежде его посещало видение, что он представал неизменно меняющим форму, беспомощным, однако ж со светом в глазах, и был свет горяч и шел от убеждения, что он покидает мир не просто так, дожив до глубокой старости, а для какой-то высокой цели. Ну, вот словно бы он уже сделался пылью на тропе тапасьев, а теперь по тропе идет Просветленный. И, если бы не тропа и не пыль на ней, достигший Просветления не исполнил бы своего назначения и еще долго блуждал бы во мгле незнания.
Арджуна уже давно понимал себя в мире и не скорбел от малости того, что отпущено ему, знал, отпущенное ему есть дар небес. И да будет благословенно имя Несущего Свет и да воссияет в ночи, и да восстанут во тьме бредущие и потянутся к Свету и узрят лик его! Приятно сознавать, что он, Арджуна, подвинет идущего по тропе к Просветлению, хотя и не знает, кто есть идущий, все же что-то в нем подсказывало, что это может быть сын царя сакиев, к которому он с Анандой шел… Он лежал на влажной траве, предаваясь мыслям, и они не были печальны и суровы, а обычны для него, уводили от ближнего мира, витали невесть в каких пространствах, легкие и тревожащие неожиданностью Ах, как хорошо он изучил это их свойство, вроде бы приятны и утешают воображение, но вдруг решительно меняются и уже нашептывают о грустном, а то и тягостном. Как теперь, к примеру… Говорили мысли про несовершенное им в отпущенной жизни, не подвинувшемся по тропе тапасьев. А ведь он мог многое сделать, если бы не проводил время с легкостью, ни к чему не влекомый, скользящий по жизни, как нечаянно павшая в воду сухая ветка по быстро бегущей волне. К чему он стремился, про что думал?.. Теперь и не скажет. Все было просто, окруженный людьми своего круга, он двигался с ними по жизни, бывало, печалился или ликовал, но не оторванно от других, а вместе с кшатриями, и только при встречах с Сидхартхой испытывал беспокойство и смущение, все в нем точно бы настораживалось, и он напряженно смотрел на царевича и ждал от него чего-то… Смутно становилось, остро ощущалась собственная легкомысленность, тянуло хотя бы в малости приблизиться к сыну царя сакиев. Но дни сменялись ночами, и намерение угасало, утемнялось, чтобы со временем возникнуть снова… Так он и жил, вполне довольный собою, и, наверное, так продолжалось бы долго, если бы Сидхартха не покинул царский дворец. Вот тогда в душе у Арджуны настороженность, возникавшая лишь моментами, укрепилась, ни к чему не устремленная, только к себе, смыкающаяся с удивлением, тоже обращенным вовнутрь. Он знал, Сидхартха выделил его среди кшатриев, они сам любил сына царя сакиев, хотя при нем чувствовал себя не совсем уверенно, теперь-то понимал, отчего, конечно же, потому, что тот был приближен к чему-то несвычному со здешним миром, небесному… Да, Сидхартха любил его, и вот он ушел, а тот остался. Отчего?.. Что, ему не хочется пускай лишь приблизиться к истине? Ведь Сидхартха ушел из дому, чтобы найти дорогу к Просветлению. И он непременно отыщет ее, та дорога нужна не ему одному, людям.