В последние дни Сакия-муни почти ничего не ел, разве что вдруг отыщет на земле мягкую травку и съест ее, впрочем, даже и не думая про это и так же напряженно ища в себе. От постоянного недоедания силы в нем заметно убывали. Однажды он почувствовал неимоверную слабость и не в состоянии совладать с нею опустился на землю, перед глазами сделалось темно, и он потерял сознание, исчезла, угасла привычная напряженность в мыслях, уже не были натянуты и не звенели, а как бы одрябли, растворились в чем-то липком и тягучем. Это бессознательное состояние, впрочем, лишь для тела, не для духа, было неприятно, но долго еще он не мог ничего противопоставить этому. Когда же очнулся и был способен ощутить прежнюю напряженность в мыслях, испугался, он испугался, что может не достичь того, к чему стремился, не хватит сил в ослабевшем теле. Но что делать? В ту пору рядом с ним оказались его ученики Сарипутта и Магаллана, Коссана и Упали, они уже теперь называли его своим учителем, и он сказал им:
— Если бы можно было достичь освобождения от всего, что привязывает к земле, отказываясь от еды, то умирающие с голода уже давно достигли бы этого. А нам оставалось бы лишь последовать их примеру.
Он сказал и грустно вздохнул, ушел. Он еще не был уверен в верности этой мысли, но понимал, что она не могла появиться ни с чем не связано, она отчего-то оттолкнулась и уж потом пала в голову. Выйдя из сырых джунглей на просторное место, близ реки, катящей неторопливо и мерно сребротелые катыши волн и еще не приглядевшись ни к чему в особенности, а лишь принимая всем сердцем легшее окрест, широкое и привольное, и потянувшись к этому после недавней зимней утесненности, он увидел возле черного дерева жамбу тапасью, лежащего на земле, с сильно иссеченным телом. Привлекло внимание Сакии-муни то, что тапасья стонал, обычно аскеты были непроницаемо холодны и как бы бесчувственны к боли.
— Что с тобой? — спросил он, подойдя.
Тапасья открыл глаза и… узнал Сакия-муни и стал говорить, сколь долго и мучительно искал он освобождения, но так и не нашел…
Сакия-муни горестно смотрел на тапасью и терпеливо ждал, когда напрягшееся тело ослабнет, а черты лица успокоятся, а потом медленно пошел дальше, размышляя об освобождении. От чего?.. Да, конечно, от жизни, от бед и несчастий. Он думал: «Воистину напряжение жизни есть смертное действо, лишь перемена формы приносит успокоение…» Но он знал, что это успокоение временное, потом наступит черед желаний, тревог и волнений. А еще он думал о карме, об ее благодетельной силе, о добре, которое есть начало всему.
«Но есть ли карма лишь производное от добрых дел? — думал он. — А что как тут не все ясно и не до конца осмысленно людьми? К примеру, богатому легче делать добро, чем бедному. Он, может, и хотел бы совершить благодеянье и помочь нищему или дигамбару, да как поможешь, если за душой ничего нет. Наверное, должно быть что-то еще, помимо деланья добра. Но что же?.».
Не сразу, не вдруг накапливавшееся за то время, что он размышлял о карме, а размышлял о ней много дней и ночей, ощущая в раздумьях острую потребность, про которую не сказал бы, что она от него одного и ничем не определяема в пространстве, подвинуло его к истине, сделало в мыслях смешение, сталкивание, и вот уже появилось совсем другое, отмеченное им как непротивляемость злу, и он сказал:
— Легко вершить добро, а потом накапливать его подобно тому, как меняла собирает ткани разных расцветок и долго любуется ими, нахваливая себя. Труднее исторгнуть из сердца непротивленность, в особенности из гордого сердца. Бедному человеку проще, ему легче при виде зла смирить себя и отойти, уповая на волю Богов. Итак, всякому ищущему спасения хотя и не в этой, в другой жизни, необходимо принять сердцем непротивляемость, которая стоит в изначале стремления к добру. А без того добро голое и слабое, как ребенок, не научившийся ходить, и мало что даст карме… Ищите в себе смирение, и да подвинет оно вас к освобождению!