Короче, наклонился я, поднял красотку на ноги и… поцеловал. Крепко. Со всей искренностью изголодавшегося по ласке мужика.
Иридия охнула, и глаза ее увлажнились. Потом приложила руку к… к сердцу, в общем.
— Благодарю, брат… за честь. Я никогда этого не забуду.
М-да… Похоже, я чего-то важное сделал. И правильное. Обязательно, при случае, узнаю: что именно. Может, Мамай в курсе? А пока, вежливо киваем и сваливаем, пока так же случайно все не испортил лишним словом, взглядом или жестом.
Черт, ох и жаркая ж девица, прям всю душу перевернула! Вот только, чую, обломом пахнет. Не зря она меня братом обозвала. Ох, не зря… К счастью, есть чем мозги загрузить и проветрить. Я еще не со всеми освобожденными из плена пообщался. Монашка осталась. То что доктор прописал. Как раз для снятия стресса, разговора о душе и соблазнах.
* * *
Не, ну что ты будешь делать? У меня точно начались галлюцинации на почве острого токсикоза... ага, того самого. Куда не гляну — везде полуголые девки мерещатся. Даже монашка одета, как жрица любви и совсем не христианской. Впрочем, если вспомнить, чьей она была пленницей, то все становится понятным. Те же бесцеремонные руки, что сняли доспехи с амазонки, привели и ее хиджаб* (*одежда монашек латинского обряда. то же что и подрясник) в соответствие со своими представлениями о моде.
Оторвали напрочь рукава, распороли до пупа глухой шиворот, наверное, чтобы всем виден был крестик на упругой, белоснежной груди благочестивой сестры. И подрезали подол… Совсем чуточку не рассчитав. В том смысле, что если бы взяли на пядь выше, то линия отреза пришлась бы аккурат по белой вервице, подпоясывающей остатки одежды, а так край ткани еще что-то пытался прикрыть. Зато оставили барбету* (*головной убор)
В общем, хоть сейчас на обложку любого журнала, из тех, что запрещены в свободной продажи и предназначены только для взрослых. А монахиня даже не пытается привести себя в более пристойный вид. Смиренно сложила руки, пристроив ладони в ложбинке, как для молитвы, и терпеливо ждет, когда я соизволю прекратить рассматривать ее… крестик. Не дождалась.
— Пусть будет благословен твой путь, брат…
Ух ты. У нее еще и голосок ангельский. Нежный, бархатистый. Видимо, в церковном хоре пела.
— Вижу дух твой сметен, а душа полна раздора… — продолжала она тем временем, не поднимая глаз.
Интересно, где ж она там у меня душу разглядела?
— Я воспитывалась в монастыре и сведуща в целительстве. Позволь мне выразить свою благодарность за спасение из плена тем, что помогу тебе избавиться от лишней тяжести?
Молчание — знак согласия. А членораздельно общаться в данный момент у меня как-то не получалось. Да и вообще, странное что-то творилось. Я же не прыщавый подросток, теряющий сознание от прикосновения к запретному плоду. Но в данный момент ощущал себя именно таковым.
— Иди следом… Целительство не любит посторонних глаз…
Монахиня повернулась ко мне спиной и неторопливо пошла в сторону ближайших деревьев. Я — как телок на веревочке — послушно двинулся следом. Чтоб я так жил! Да за такими ножками и окружностями выше можно на край света топать.
Как только подлесок укрыл нас от остальных, благочестивая сестра повернулась, опустилась на колени и приступила к целительству.
Не знаю, как по научному такие процедуры назвал бы Авиценна или Парацельс, но искусством умиротворения души и тела монахиня владела весьма искусно. Лично мне до полного выздоровления хватило двух сеансов. Аж в глазах посветлело. А мысли наконец-то угомонились, облегченно вздохнули и вернулись к делам насущным.