Через полминуты там, где пробежали люди, земля, зашуршав, выгнулась и провалилась. Все заволокло едким дымом.
Оставшихся Манос послал в обход. На месте поставил двух стариков с лопатами, и сам тоже пошел в обход.
Мурышиха с парнем прокосили широкую полосу. Другие отгребали и оттаскивали траву. Кое-кто захлестывал сучьями огонь. Вскоре подоспели люди со стороны леса.
Когда лесу уже не угрожала опасность, Манос встал перед людьми, выпятил грудь, осмотрел всех внимательно и дрогнувшим голосом проговорил:
— От имени всего сельсовета выражаю вам свою благодарность.
Он посмотрел на Мурышиху, улыбнулся и тронул ее за плечо:
— Стрела!
В этот день Манос отдал распоряжение вырубать по краям болота широкие просеки, сам всюду появлялся, кричал, показывал, как надо работать.
Наконец, пожар зажали в кольцо. Снова в лесу послышались песни. Опять полянка около избушки Онисима наполнилась движением и шумом. Мурышиха снова начала заглядывать к шалашу.
Онисим следил за ней с возрастающей тревогой. Нехорошо задумала. Замечал это и Гришка. Он стал теперь злой, раздражительный. Александра почти совсем не разговаривала с ним:
— Как, Гришенька, охота?
— Да плохо…
— Что так?
Спросит и — чувствуется — думает совсем о другом.
Один раз он проходил мимо кучки женщин.
— Гришенька, — сказала Устинья, — что ты не весел? Переложи печаль на радость, тебя тут поджидают…
Гришка ничего не ответил. Устинья схватила его за руку и усадила рядом с Мурышихой. Александра, смеясь, обняла его и поцеловала в щеку.
— Бабы, не смотрите…
Гришка сидел, совсем очумев. Он оттолкнул ее, пробовал тоже шутить.
— Ну, задавила…
Пошел в лес и весь день проходил напрасно. За каждым кустом чудилась она, слышал ее смех, ее говор. Собака подлаивала тетерок, но он спугивал их, не подойдя на два выстрела. Собака недовольно урчала и на следующий раз лаяла лениво, рассеянно.
Гришка пришел пораньше из леса и осторожно выглянул на полянку. Мурышиха стояла у шалаша рядом со Шмотяковым. Устинья на другом берегу Шивды собирала ягоды, что-то тихонько напевала и смотрела по сторонам.
Гришка ждал, когда Мурышиха отойдет от шалаша. Вдруг Шмотяков схватил ее за плечи. Оба смеялись. Шмотяков повалил ее в траву. Александра быстро вскочила, отряхнулась и опасливо огляделась. Увидев Гришку, она приставила руку ко рту и вполголоса сказала:
— Гришенька, старику не сказывай. Он заест.
Гришка был так удивлен и обозлен, что не смог ничего ответить.
Александра поправила платок, юбку, наклонилась и руками стала выпрямлять траву. Трава не вставала.
— Вот какая я тяжелая, — сказала Александра и, смеясь, отошла от шалаша. Из леса выходили другие бабы. Вскоре на полянке стало опять шумно. Гришка все стоял у кустов, как оглушенный, и рвал сухие желтые листья.
Пришел Онисим, понимающе посмотрел на парня и заставил его обдирать белок.
Александра больше не подходила к шалашу. На Шмотякова посматривала издали с усмешкой.
Во время ужина Шмотяков присел к общему кругу. Гришка старался не замечать его. Обжигая пальцы, он торопливо ел горячую печеную картошку и молчал. Он слышал ее голос. Чувствовал ее взгляды, полные любопытства и задора. Как было не думать о ней? Все, к чему она прикасалась, приобретало свет и теплоту. Он знал, как она бросает дрова на костер, как завязывает полотенцем корзину.
Гришка больше не мог смотреть на нее, положил ложку и отошел на темную тропу. Здесь было прохладно и тихо, пахло черемушником. Этот запах всегда напоминал Гришке детство, большую старую избу, лучину, отца, заканчивающего на полу новые дровни. Сейчас мелькнуло перед ним все это впроблеск, как молния, и сразу забылось. Он стал думать о завтрашней охоте, о собаке, у которой день ото дня больше и больше обострялось чутье, но все слышал голос Александры. Он подумал о том, что лучше было ему ночевать на пожаре вместе со сторожами, и тут же ясно увидел, что он во тьме наугад стал бы пробираться сюда лесом.
Слышался голос Устиньи:
— Марья Игнашонкова, вот, матушки, бедная! Трое маленьких, сама худая.
— Ну, мир — золотая гора — прокормит, — печально заметила Александра.
— Пришла тоже на пожар, — продолжала Устинья, — а у самой ни на плечах, ни на ногах. «Да как живешь-то?» — «Сама не знаю». — «Жалование-то приносит?» — «Не видала синь-волоса». — «Ты бы в суд, присудят ребят кормить». — «А на что вино-то жрать будет?» — «Ну они на это найдут. Вон, говорят, в заводской лавке какое-то по восемь рублей половинка, а он берет, лопает. Где-то деньги находит…»