Аверьян заметил, что Настасья одета в чистенькое ситцевое платье, аккуратно подтянута ремешком. Руки у нее чистые и белые.
— У нас весело, — сказал он.
Устинья кивнула на повариху.
— Форсит без мужа-то. Сидит себе Вавила в Архангельске, а тут живи одна, страдай, баба. Ведомости не пришлет, не напишет: «Как — ты, как — сыночек, как — родные?» Ну и ей не монашкой жить. Тоже путеводитель нужен…
Настасья подняла смеющееся лицо.
— Ищи их, путеводителей-то.
— Ну, матушка, это дело не хитрое. Говорят, в чужую жену черт ложку меду кладет.
Все трое засмеялись.
Потом Настасья притихла, положила нитки и стала собирать на стол. Видно было, что этот разговор ей неприятен.
Вавила вот уже полгода работал на лесоэкспорте. По вечерам где-то учился. Писал редко.
Аверьян присел за лавку и стал исподтишка наблюдать за работой поварихи.
Делала Настасья все легко, проворно и с удовольствием. Посуда, ложки, хлеб — все, к чему она прикасалась, выглядело хорошо, опрятно. И в избе Устиньи, старой и прокопченной, все казалось по-новому ладно и даже как бы светлее, а между тем Настасья только чаще мыла пол, лавки да на стены повесила несколько маленьких картинок.
«Она совсем молодец», — подумал Аверьян, уходя.
Они живут в одном конце деревни. Вечером, возвращаясь с работы, Аверьян встречает ее на тропе в поле.
— О! Будто сговорились.
— А разве нет? — шутит Настасья.
После жаркой избы запахи поля пьянят. Хочется сесть на пригорок и помечтать, как, бывало, в детстве, о тысяче милых, наивных вещей.
Тепло. Тихо. Над деревней летят журавли.
Настасья осматривается кругом.
— Как землей-то пахнет. У нас, бывало, глянешь в сторону — вода, в другую — вода. И запах совсем не такой. Я и здесь все еще выйду и слушаю — не шумит ли, не плещется? Нет, все земля и земля.
Стоят у Аверьянова огорода. Здесь начинаются длинные одворные полосы. Земля лежит вокруг лиловыми озерами, рыхлая, рассыпчатая, полная великой силы.
— Ну, надо идти, — говорит Настасья.
И не уходит.
Прислушиваются к курлыканью журавлей.
— Ты что же, Аверьян, утром в Вожгу?
— Да, надо Аленку отправить.
Аленка учится в семилетке, раз в неделю она приходит домой.
— По дороге-то сухо, взял бы меня.
— Давай.
Она идет. Снова останавливается и поясняет:
— А у меня неотложно. Надо кое-что купить.
Маленькая, краснощекая Аленка начинает собираться. У нее светло-русая коса с голубой лентой, как у взрослой девушки. Она вообще старается казаться старше своих лет, но голубые глаза ее всегда веселы, она вечно двигается, поет, что-нибудь рассказывает, смеется.
Лошадь хрустит у окна сеном и бодро фыркает.
Мать выносит Аленкины книги, корзину с хлебом. Отец заботливо укладывает все это в телегу. Там, где должна сидеть Аленка, сено взбивает горой. Потом стоит у лошади, ждет и смотрит в поле.
Дальние склоны еще охвачены широкими, мягкими тенями. В пятнах солнечного света появляются два трактора и снова прячутся в тени. Всюду лежит черная, оплодотворенная земля, и в бороздах, мирно поблескивая перьями, бродят грачи.
— Ну-ну, Аленушка, торопись. Вот пабережские поехали.
Мать стоит у палисада и машет Аленке рукой.
— Не опоздать бы, дочка, проспали…
— Ничего, — успокаивает Аверьян. — Ве́рхом поедем, там сухо, можно и подстегнуть.
Аленка рассказывает о школьных делах. Отец поддакивает ей. Так они проезжают деревню. Тут Аверьян вспоминает о Настасье: раздумала. Да и зачем ей в такую рань?
Однако смотрит на маленькую Настасьину избу с тремя белыми окнами, на желтые балясины крыльца. Топится печка.
— Вот как, — говорит он Аленке, — значит, эти трое с Бора так весь день на реке и валандались?
— Да. Все уроки пропустили.
— Чудаки…
«Удивительное дело эти бабы, — снова думает Аверьян. — Любят они болтать. Хорошо, что не стал дожидаться…»
Въезжают в лес. Под елками нерастаявшая прохлада ночи. Пахнет мхами, поднимающимися лесными травами и валежником.
Черт возьми, как быстро летит время! Зима! Несчитанные часы над бумагами, споры на собраниях, а утром, порошей — на зайца. Ему вспоминается темная спящая изба. Осторожно ступая босыми ногами, он двигается к передней стене и чиркает спичку. Мечутся тени. Зеленый павлин смотрит с доски ходиков большим глупым глазом. Пять! Рано. Но все равно не заснуть. Он зажигает лампу, надевает валенки и достает из сундучка книгу. Проходит полчаса. Час. За окном начинает постукивать голыми сучьями береза. Он тихонько одевается, берет в темных сенях лыжи, ружье, лопатку, капканы и выходит в синеющее поле.