— Их теперь двое. Один утонул.
— Вот что…
Поперек просеки золотым мостом лежат солнечные полосы. Впереди кричат ребята.
— Ну вот, догоняй! Повяжись платком-то, комары съедят. За ягодами не сворачивай, заблудишься.
Сверкая босыми пятками, Аленка бежит по просеке, не обертываясь и ничего не сказав ему на прощанье.
Как-то на восходе солнца лес около Высокой гривы наполнился певучими женскими голосами. Ауканье. Смех. Кто-то барабанит по сухому дереву палкой.
— Аню-ю-та!
— Варва-а-ара-а!
В бригаде волнение. Девчата одна за другой исчезают в лесу.
Неожиданно из кустов, у которых косит Аверьян, выглядывает доброе, загорелое лицо Устиньи. На плече у нее коса. В правой руке корзина, прикрытая вышитым полотенцем.
— Глухой, что ли? Пошарь около той осины…
Устинья не успевает скрыться, ее замечает Павла Евшина, работающая поблизости.
— Ой, матушки, — кричит она, — мы тут совсем одичали. Ну, что в деревне-то?
Они принимаются разговаривать. Павла обращается то к Устинье, то к Аверьяну. Расспрашивает, кто в той бригаде, рассказывает о своих.
Голоса удаляются. Устинья спешит.
— Ну, счастливо вам оставаться, — говорит она. — Иду, а то все дороги заросли, не сыщешь… — и, окинув Павлу быстрым злым взглядом, уходит.
Забираются дальше и дальше. Косят урочище «Синие лучки».
Теперь еду приносят по очереди молодые ребята. Аверьян не видит даже Аленки. Тоскует о ней. Вспоминает, как прошлый год, будучи на железной дороге, получил письмо. Аленка под диктовку матери писала.
«Черт тебя знает, умер ли, женился ли, чего не пишешь? Пиши».
В праздники Аленка на пару с отцом пляшет. Она достает белый платок и помахивает им.
Бабы не могут нахвалиться.
— Ай, девка. Молодец. Смотри — как на винтах.
— Стрекоза. В кого такая зародилась?
— Не в ма-а-ать. Той-то так не смыслить, вся в батюшку родимого… С ней говори обо всем.
— Видишь ли, дочка, есть много такого, о чем ты узнаешь после.
В веселых глазах Аленки нетерпение.
— Ты все от меня хочешь скрыть, а я уж давно большая…
Дня выхода из леса Аверьян ждет со страхом, и когда этот день настает, бежит впереди, вместе с молодежью.
Вечером, у маслодельного завода, он видит Устинью. Подходит к ней с тайным страхом. Сейчас Устинья скажет: «Неловок. Славы много, а дела нет. Надоело…»
Устинья улыбается ему навстречу:
— Заждались тебя тут. Все глазки проглядели…
Больше она не успевает ничего сказать, подходят другие.
Аверьян шагает домой и не видит дороги. Натыкается на чей-то палисад. Только что прошел дождь, мокрые сучья хлещут по лицу. Пахнет черемухой и плесенью старой изгороди.
На второй день Устинья неожиданно сообщила ему:
— Муж приехал. Довольно вам шутки шутить. Хлопал ушами, теперь на себя пеняй.
Она сказала это просто, как о чем-то малозначительном, но непреложном.
— Больше и не гляди, и не думай, и ее не смущай. Была коту масленица.
И совсем уж серьезно заговорила о работе, о том, что завтра к большой реке косить. Вся деревня вместе. Вот будет весело!
Глава пятая
Вечером Вавила сидел с мужиками на бревнах. Он был в новой голубой рубахе, на ногах какие-то чудные желтые туфли, легкие и тонкие, как пергамент.
Аверьян проходил мимо и слышал его рассказ о дорожных курсах. Курсы он закончил. С этой специальностью мог бы теперь работать в районе, но из деревни никуда не пойдет.
«Хвастает», — подумал Аверьян. Подошел к бревнам и протянул ему руку.
Все притихли. Кое-кто отвернулся.
Аверьян смотрел поверх головы Вавилы.
— Новостей привез короб?
— Да-а-а.
Вавила был немного скуласт. Живые серые глаза сидели глубоко. Бороду он теперь не брил, а подстригал, поэтому казался совсем незнакомым.
Аверьяну очень не хотелось садиться с ним рядом, но уйти сразу было неудобно: не видались больше полугода.
Он опустился на бревно.
— Что ж, теперь можешь шоссе строить?
— С мастером могу, а так еще нет. Нужна практика. Ну как вы тут?
— Да работаем.
Оба замолчали.
Пролетел майский жук и ударился в козырек чьей-то фуражки.
От леса шло стадо. С боков два подростка в белых рубахах то появлялись, то снова исчезали в пыли.
— Земля помоги просит, — сказал Иван Корытов.
К нему пристали, заговорили о жарком лете.
Аверьян незаметно ушел.